«…И перестанете ребячиться». Но это я сумел придержать.

Рушкевич кивнул и направился прочь. Я в унынии поглядел ему вслед. Даже кипя от раздражения, я всё сильнее испытывал угрызения совести. В конце концов, меня предупредили: я еду в город, где суеверны все, кроме Мишкольца, так чего я ждал? Пусть священник заблуждался, пусть самовольно надел на меня крест, как колокольчик на барана, но вряд ли я нашёл бы союзника осведомлённее и… в общечеловеческом плане интереснее. А теперь оставалось гадать, найдутся ли у меня вообще союзники в Каменной Горке или я распугаю всех. Ведь в значительной степени размолвка с Рушкевичем была, что называется, mea culpa [16] . Я мог быть терпимее. Но слова, что все мы, первые люди государства, по факту глухи и оторваны от мира… дело в них. Что вообще знает о нас плебс? О наших попытках примирить, вылечить и накормить грызущиеся народы; о наших детях, которым не выбежать просто так поиграть на улицу; о наших головах, которые рубят иногда без вины, но всегда с позором? Я не зря колебался целый год, когда императрица пригласила меня ко двору; я знал: политика – олимп, с которого мне, простому врачу, нет возврата. Если боги-олимпийцы нередко сходились со смертными, то политикам путь в сердца людей закрыт.

С этой мрачной мыслью я пошёл за Лехом, чтобы пережить очередную трясучую поездку в открытой раздолбанной повозке. Её тягала крупная, сытая, но довольно неуклюжая гнедая кляча, по всей видимости, не знавшая в жизни кнута.

Мой временный кучер понимал только два-три слова по-немецки, и это освободило меня от необходимости вести формальную беседу. Я задумался, заранее подбирая фразы, которыми буду мириться с Рушкевичем, и поглядывая по сторонам. Дома в этой части Каменной Горки лепились один к другому, безликие улицы едва запоминались. Единственной живописной деталью были разнообразные лозы, увивающие стены и успевшие зазеленеть, густые мшистые подушки на черепице да выставленный на подоконниках пёстрый вереск. Пресытившись всем этим, я поднял голову к небу и не сдержал тоскливого вздоха. На меня обернулись с недоумением и Лех, и даже его кляча.

Предместья начались неожиданно; встречные лачуги стали редкими и вскоре пропали. Мимо теперь проскальзывали лысые рощи, неровные пустоши, низкие склоны, кривые тропы. А потом… ненадолго всё, о чём я думал, отошло на второй план.

Дорога пролегала вдоль погоста. Я увидел надгробия за искрошившейся, а местами вовсе отсутствовавшей каменной оградой. Они жались друг к другу, как и дома в городе; многие просели и опасно накренились. Я рассмотрел несколько глубоких ям, а в одном месте – следы костра. Над всем этим нависал барочный, слишком вычурный для бедных мест костёл; он казался куда менее запущенным, чем Кровоточащая часовня, белел ангелами и сиял крестами, но всё равно производил мрачное впечатление, словно жемчужная подвеска в общей могиле. Солдат у ворот не было. Зрелище заставило меня вздрогнуть во второй раз за день. Я хотел о чём-то спросить, но вспомнил, что меня не поймут. Мы проехали мимо.

Звук, которым встретил меня гарнизон, удивил – это был раскатистый лай. Едва выбравшись из своего великолепного экипажа, я увидел, как меж двух рядов домиков с замшелыми крышами ко мне трусит большая белая собака. Хвост её завивался бодрым колечком; уши стояли торчком; лапы с силой отталкивались от земли, поднимая тёмные комья. Благородный зверь, намного приятнее модных тявкающих крысёнышей, которых держит сейчас знать. Я обернулся к кучеру, и тот каркнул два непонятных слова, поведя ручищей перед собой. Я подумал, что он указывает на собаку, но ошибся.

– Он сказал: «Старая Деревня». Сюда вам нужно? Кто вы? Альберт, ну, к ноге.

Ко мне обратились по-немецки, и куда чище, чем говорил, например, Бесик или завсегдатаи «Копыта». С крыльца ближайшего дома сошёл плотный мужчина с шапкой встрёпанных тёмных волос и громадными бакенбардами. Пёс приблизился к нему, и уже вдвоём они неторопливо направились мне навстречу. Кучер встал навытяжку; я вежливо улыбнулся, представляясь и вынимая из кармана свёрнутый приказ императрицы:

– Барон Герард ван Свитен, медик из Вены. И если здесь я могу найти Брехта Вукасовича, то да, моей целью было именно это место.

Мужчина окинул меня взглядом с головы до ног и деловито кивнул.

– Вукасович перед вами. Чем могу?..

Мундира на нём не было, и я представлял его себе несколько в лучшей форме. Но выправка, широкие плечи и походка всё же намекали на военный чин, так что я мог бы и догадаться. Мы обменялись крепким рукопожатием, после чего Вукасович углубился в изучение поданной мною бумаги. Лицо его – скуластое, носатое, всё какое-то острое, но не лишённое приятности – оставалось непроницаемым, только насупились выразительные чёрные брови и пролегли морщины на бледном лбу. Я, ожидая, стал глядеть по сторонам.

Дома за спиной командующего были старые, но чинённые, дорога меж ними – расчищена. Издалека доносился запах конского навоза, слышалось ржание. Вглядываясь в тёмные макушки елей, я мог догадаться, что за домами и конюшней начинается безлюдье, которое разнообразят только возвышенности и ущелья. Гарнизон – что-то вроде форпоста перед неизвестностью. Следующие городки, деревеньки и станции – в полусутках езды, не меньше. По карте мне смутно помнилось именно так.

– Значит, будете выискивать корни суеверий и убеждать нас, что всё это чушь… – Командующий говорил медленно, не поднимая глаз. – Вовремя явились.

– Именно, – подтвердил я, пытаясь избавиться от странного ощущения: происходящее Вукасовичу не по душе, хотя он скрывает это.

– Что ж. – Он вернул бумагу и отряхнул руки так, будто она была грязная. – Хорошо. Что от меня-то требуется?

– Например, при необходимости предоставлять мне солдат в сопровождение. – Я начал с того, что казалось мне наиболее необременительным, но подтекст легко угадали.

– Чтоб раскапывать могилы и не подпускать люд, пока вы это делаете? – Вукасович хмыкнул. – Ну, та ещё идейка: бороться с осквернением трупов, оскверняя трупы.