Он принёс мне тюльпаны. Учитывая, что уже зима пришла, смотрятся они экзотично и пахнут весной. Это снова всколыхнуло во мне воспоминания. Бабушка любила выращивать цветы и дома на подоконниках, и на клумбах. Тюльпаны расцветали у нас в конце февраля – на её день рождения.

Может, поэтому так тяжело было с ними расстаться. Глупость какая. Ведь я не выбрасывала цветы. Всего лишь ставила в другую комнату. Горничная, что приходила убирать, меняла воду. Тихая пугливая лань, что боялась раскрыть рот. Я почти серьёзно думала, что она глухонемая. Со мной она не разговаривала.

На столе у Неймана уже выставка футляров. И ни в один я так и не заглянула. Поймала себя на мысли, что от скуки готова засунуть нос в каждую из них, чтобы посмотреть, что этот мужчина с таким упорством таскает для меня. Но делать этого я, конечно, не стала.

В эту ночь он пошёл дальше. Лёг рядом. Кровать большая. И три человека легко могут легко поместиться. Но я ведь не рассчитывала, что он возьмёт и обнаглеет настолько, а то бы предварительно отодвинулась подальше к стенке. Делать это демонстративно, когда я притворяюсь, что сплю, я не решаюсь. Лежу тихо. А он рядом. Не прикасаясь.

Вытянулся, руки за голову положил. Я слышу его лёгкий выдох. Он умеет застывать надолго. Лежит неподвижно. Тихое дыхание да слегка прогнутый матрас. А так – словно и нет его.

Меня начала окутывать дрёма. Он рядом. Дышит. И почему-то спокойно, будто так и надо. Он не раздражает меня, хоть и странно, что лежит рядом.

Я почти соскользнула в сон, когда услышала его тихий голос:

– Трудно простить, правда, Ника?

Я не ответила. Лишь поглубже спрятала лицо в одеяло.

Может, простить было бы и легко, если б он сказал: «Прости». Нейман этого не делает. Хотя, наверное, все его молчаливые знаки как раз говорят об этом. Но это не то, что мне нужно. Жаль, что он этого не понимает.

Я всё же уснула. А проснулась под утро от жаркого томления.

Он близко. Вжимается в меня всем телом. Рука его лежит на моём животе – большая властная ладонь. Сердце подскакивает в груди так, что становится страшно. На короткий миг кажется, что я захлебнусь в чувствах, что заполоняют меня всю.

Наверное, я вздрогнула. Или пошевелилась. Не знаю.

Горячие губы в то же мгновение коснулись моей шеи, рука пришла в движение. Впечаталась в меня, прижимая.

Застигнутая врасплох, я замерла. Пальцы его нырнули в мои трусики. Я попыталась извернуться, оттолкнуть и эту нахальную ладонь, и этого ненормально горячего мужчину – от него веяло жаром и опасностью. Он прожигал меня насквозь – слишком большой и уверенный.

– Тш-ш-ш… – ткнулся он лицом в мой затылок. Пальцы его ожили, рисовали узоры – медленные, завораживающие, томительные.

Я хватала ртом воздух. Плавилась, выгибаясь. Порочно влажнела, а он вытворял со мной нечто невообразимое.

Пальцы его стали жёстче, неумолимее. Ему хватило нескольких секунд, чтобы я разбилась вдребезги, ослеплённая вспышкой.

Я вскрикнула. Меня затрясло. Бёдрами я зажала его руку, безмолвно умоляя не продолжать, иначе взорвусь, выйду из берегов, не смогу вернуться. И он послушался, остановился, но не отпустил.

Я так и не увидела его лицо.

– Спи, Ника. Ещё рано, – ровный тихий голос. Как же я ненавидела его в эту секунду!

А затем он, как заправский паук, оплёл меня руками и ногами, притиснул к себе так, чтобы я и подумать не смела шевелиться.

Горячие губы на шее. Укус. Язык. Будто клеймо на собственности. Остро до ещё одной вспышки.

Казалось: я не усну, не смогу. Не с этим мужчиной. Не после того, что только что случилось.

Но он снова размеренно дышит, хоть я и чувствую его возбуждение.

Минута. Другая. Третья. Предрассветные сумерки пробиваются сквозь шторы. Тело сладко ноет. Мой первый оргазм. С ним. С человеком, которого я ненавидела долгие годы. С тем, кого считала своим врагом. С тем, кого хотела убить.

Сомнения. Чувство вины за то, что я такая слабая и бесхарактерная. И лёгкость. Упоительное чувство парения в облаках. В руках, что сейчас похожи на колыбель.

Нейман не шевелится, а меня укачивает, будто я плыву, плыву по течению и даже не пытаюсь бороться.

Я снова уснула. А когда открыла глаза, Неймана уже не было.

«Прости» – единственное слово в записке, что лежит на примятой его головой подушке. То самое слово, что он так и не сказал вслух.

Это извинение за сегодняшнюю ночь? Он сожалеет?

Я вскакиваю, чувствуя, как внутри меня клокочет что-то тёмное, не поддающееся объяснениям.

А рядом, на тумбочке, всё тот же набор. Записка. Букет. Драгоценности.

«Ты прекрасна».

А потом я протираю глаза. Вглядываюсь в то, чего не заметила сразу. И начинаю хохотать.