– Да вот приезжала Люська - я ее не узнал (имя изменено).

– Ты серьезно?

– Но это еще не самое страшное...

– О!

– Самое страшное, что она меня не узнала.

– Не может быть - она так тебя любила! Все пять лет в университете.

У нее в столице сын, внуки, она приезжала к ним, а с Юзефовичем - попутно повидалась.

Здесь уместно привести историю из 2001 года. В апреле я была в Москве, а наша дочь Соня в те дни родила сына. В Перми. Мой муж один пришел в роддом. Соня как раз вышла в вестибюль.

– Вы можете позвать Соню из пятой палаты?

– Папа, это я!

Наш друг-чаадаевед Наби так прокомментировал странное происшествие: "Он не узнал ее такой, какой ее создал Бог".

Соня родила, стала матерью - такой, какой ее создал Бог.

А Люся, может, в роли бабушки... такая, какой ее создал Бог. Вот Юзефович ее и не узнал. Сам он стал известным писателем - таким, каким его создал Бог, и она не узнала его.

Мне, кстати, все хотелось спросить, помнит ли Леня, как я на него однажды надела лавровый венок... Я и тогда верила в Юзефовича.)

Но вот и выпускной вечер. А в конце его, на фоне плакатов "Не забуду глокую куздру!" и "Не забуду Мишу Бахтина!", при Сахарном (!) мне Р.В. говорит:

– Нина, если вы верите моему педагогическому чутью, не ходите к Сахарному! Все равно ведь вы станете писательницей.

Я онемела. Ни слова в ответ. В душе кипит протест. Не ходить на кафедру? Как же это так! Мне, девочке из поселочка, предложили такую престижную работу, а я что - кочевряжиться буду? Сахарный лишь на плакаты рукой указал: мол, выбирайте, с кем вы - с лингвистикой или с литературой. С глокой куздрой или?..

Я потом отвела его в сторону и прошептала: "Леонид Владимирович! Вы же знаете - я, конечно, доверяю ее педагогическому чутью, но... ее заносит иногда. Я вся уже на кафедре".

Важная деталь: распределение тогда в основном было какое - в деревню, в глушь. То есть я должна вернуться на круги своя, а мне повезло - в Перми оставили. Это явно подарок судьбы.

Тем не менее уже через небольшой промежуток времени после этого разговора с Р.В. мы с Катей Соколовской пишем не только диссертации, но и роман (в соавторстве). Эксцентрический. "Коридор". Кумир-то известно кто - Булгаков. Первую фразу я даже помню: "Горело похоронное бюро". Оно в самом деле сгорело в тот день, когда умер ректор. Мы носились по городу как угорелые. Наконец из купленных в ЦУМе свадебных букетиков сплели венок от факультета, замаскировав излишнюю бело-розовость траурными лентами. В романе гроб заказали на фабрике деревянной игрушки, а в жизни как было, я уже забыла...

На самом деле ректора все жалели, потому что любили. Да и мне ведь он подписал распределение на кафедру!

В "Коридоре" мы похороны просто сделали завязкой... Главная тема политическая: борьба за свободу против сталинистов, которые травили Р.В. Ими руководил не ректор, а обком!!! Несладко пришлось почти всей кафедре русской литературы. Мне недавно напомнила о тех социотрясениях Рита Соломоновна Спивак.

– Не могу забыть, как Королев у меня защищал диплом по Андрею Белому! Тогда это было очень опасно. Вот Толя закончил говорить, спускается в зал, повисла мертвая тишина, и я - не выдержав напряжения-волнения - встала со своего места и иду ему навстречу - жму руку... мы чувствовали себя в окружении.

Да и мы с Катей, когда писали "Коридор", все время чувствовали себя в окружении, поэтому якобы нечаянно забывали на виду страницы рукописи о революционной Мотовилихе. "Над Камой вставал багровый восход. Рабочие спешили на маевку..."

В дневнике сохранился диалог о романе "Коридор":

– Будем писать его до тех пор, пока на свободе!

– А потом будете выстукивать?
– смеется Сахарный.

Главный герой в "Коридоре" - Шурик (Баранов). Амбивалентный. Он предпочитает игру на повышение. Нельзя переводить разговор с ним на бытовые темы, сразу услышишь: "Не убожествляй!". Но когда Шурик напивается...

Так было не только в романе, но и в жизни. Мы с ним любили одно обращение: "ДРУГ МОЙ" ("Друг мой, скажи"), но после стакана вина Баранов начинал всех называть ГНУСНЫМИ и меня тоже.

Я полагала, что "Коридор" сохранился в моих архивах, но пока никак не могу его найти, увы.

Герчикова как звали, не помню. И мне даже стыдно, что забыла это имя, ведь он единственный из мужчин говорил что-то в таком духе: мол, при виде моего лица ему хочется взлететь и парить, потому что я похожа на актрису Лаврову из фильма "Девять дней одного года". На самом деле куда мне до нее, но комплименты иногда тоже нужны... В Новосибирске вдруг разогнали клуб интеллектуалов "Под интегралом", и семья Герчиковых оказалась в Перми. Я брала у них американские издания Гумилева, Мандельштама, перепечатывала, переплетала в золотые ткани. И раздаривала. Лина Кертман из Москвы привозила (от друзей) переписанные ею главы из книги Чуковской об Ахматовой. Я, бывая в столице, слушала пересказ Тани романа Солженицына "В круге первом"... Помню, как Александр Абрамович Грузберг перепечатал для меня какой-то запрещенный текст Стругацких. Сколько дружб родилось на этой почве! Несвобода прижимала нас друг к другу, заставляла объединяться в поисках дефицитных книг. Я посылала Танечке сборник Тарковского, она мне - альбомы из магазина "Дружба". Мой друг Химик (прозвище) хвастался, что напился раз в жизни, и сразу его хулиганы раздели до нитки, но том Хэма под мышкой остался при нем - так он крепко прижимал его к себе.

Книжных продавщиц мы задаривали цветами и шоколадом. Зато приходишь, а тебе сразу шепчут:

– Новеллочки поступили.

– Какие?

– Хакса. Вы спрашивали вчера. (Имелся в виду Хаксли, сладчайшая по тем временам проза. Это сейчас кажется: зачем Хаксли? Ведь совсем не гений! Но ничего нет почитать более интересного-то, вот и брали все редкое. Так жуют штукатурку, когда кальция не хватает в организме.)

У меня тогда было два вида снов: как я смотрю неизвестные альбомы по живописи... или о том, что мою библиотеку растащили, пока я на работе. Еще в девяностых годах, когда магазины уже ломились от книг, я видела "книжный" сон: якобы еду на лошади в глухую деревню - в надежде там купить редкий экземпляр.