Директор «ажно» не «раскумекал», откуда на него что свалилось. Ах, было же это совсем не неожиданно, а было же это очень-очень ожидаемо! Ведь были же директору звоночки, были… давно надо было директору задуматься! Давно надо было перестать играть с ромуальдычем в демократию, давно надо было ромуальдыча опередить, и первым донести на него генеральному директору, и давно бы от того «благодать» на нашу организацию «снизошла»! Но- не «просек» директор вовремя ромуальдыча… вверг ромуальдыч его все-таки «в беденьство», вверг… По прошествии некоторого времени, довелось мне увидеть бывшего директора снова. Выглядел директор совсем не так, как раньше, а был он совсем разбитым и потерянным, и каким-то чуть не плачущим…и единственное, что о нем можно было сказать, так это то, что он «с нутрявой болью грузил видимым мерилом встрепанный мир»…

Зато «швыдкого» ромуальдыча я, неожиданно для себя, увидела в совершенно противоположном виде. Случайно я зашла в городской собор, и тут…да кто же это прямо посредине собора стоит! Да в сверкающей ризе! Да благословляет, с блаженной улыбкой, низко склонившихся перед ним прихожан! Да ромуальдыч же! А вид у ромуальдыча…ну такой сияющий, ну такой…ну как будто он осуществил уже все свои заветные мечты, и достиг каких-то там своих «божественных небес»! …но ризы-то, конечно, ризы, небеса-то небеса…но вот с мечтами было что-то явно не так: ведь время-то было рабочее, а день-то был будний, а ромуальдыч-то, в это время, должен был находиться при исполнении технических, а не церковных обязанностей!

Но в том и состоит преимущество «духовных особ» перед «недуховными», что они умеют и мечты воплощать в реальность, и «духовную жизнь» успешно сочетать с «трудовой»! Сумел и ромуальдыч! После увольнения директора, и устранения со своего пути всех остальных препятствий, ромуальдыч быстро «пошел в гору», и продолжил свою «трудовую деятельность» на более высокой, чем ранее, должности. Совмещать сложные церковные и технические обязанности ему помогло, опять же, его «духовное искусство».

Но я немного отвлеклась. Вернемся от «духовной» жизни к «исконной». Оба ромуальдыча были молодыми мужчинами, но на мужчин не походили вообще, – ни на «исконных», ни на современных. Первый походил не-поймешь-на- кого, а второй- прямо, безо всяких обиняков,– на Лешего.

У него был такой вид, как будто он только что сошел со сцены детского театра, показывавшего какую-то страшную-престрашную сказку. Он носил безобразную, торчащую во все стороны, как старая метла, бороду, и соответствующую своей бороде одежду: хотя и не лохмотья, но что-то такое, что мужчины в нашей организации никогда не носили. Поведение его было тоже бороде соответствующим: по-лешачьему буйным и необузданным.

Буйно-необузданное поведение Лешего было подверженно, к тому же, еще и стихийным колебаниям. В некоторые моменты времени, оно вдруг, по непонятным причинам, менялось. В такие моменты он переставал буянить и валить деревья, и впадал в другую свою ипостась, которая была менее буйной, но не менее дремучей, чем первая. Другая ипостась включала, кроме вышеупомянутой словоохотливости, подслушивание, подсматривание, какие-то склочные распоряжения, и тому подобные элементы поведения, которые пристали, может быть, какому-нибудь сварливому старикашке, но в молодом мужчине выглядели очень странно. Но чаще всего верх в его поведении одерживала, все-таки, «родная исконная» дурь.

Вкрадчивостью и осторожностью своего дружка Леший совершенно не обладал. Презрительного отношения к женщинам он «честно-откровенно» не скрывал, и доводил его, иногда, «честно-откровенно», вплоть до «мануальной терапии». Однако, со своими начальниками Леший обращался более терпимо, чем с женщинами, и ни одного из них, насколько я знаю, не уволил (хотя, может быть,– и хотел, да не смог, потому что руки у него были, все-таки, не такие «длинные», как у его дружка).

Одной из характерных черт Лешего было предъявление к окружающим,– особенно, к женщинам,– высоких «нравственных критериев», и требование от женщин того, чтобы они его критериям соответствовали. И не дай Бог женщине было до его «высоких критериев» не дотянуть!

Однажды он явился устраиваться ко мне на работу, в полной уверенности, что я его приму, а я, «почему-то», не приняла. Так что тут началось! Началось с самого простого: со швыряния в меня трудовой книжкой и с обращения ко мне «на ты». Продолжилось же тем, что впоследствии, оказываясь неподалеку от меня, он демонстрировал мне свое презрение каким-нибудь «подобающим» моменту образом: или меня обзывал, или пихал, или захлопывал передо мною дверь, или делал что-нибудь столь же «жентльменское». Чтобы досадить мне еще сильнее, он повадился ходить в наш отдел, и проводить «дружеские» беседы с двумя избранными им (по высоким духовным критериям) собеседниками: с одной женщиной, и со вторым ромуальдычем. Начиная с ними беседу, он всегда поворачивался ко мне спиной, и выражал мне своей спиной максимальное презрение. «Друзьям» своим он рассказывал многочисленные истории из своей, по-видимому, весьма поучительной жизни, а меня он своих рассказов демонстративно лишал (полагая, что я кусаю себе из-за этого локти). Немалое количество «занимательных» историй, как мне, впоследствии, его «подруга» рассказала, были посвящены его жене.

Была ли у Лешего жена на самом деле,– не знал никто, но, если она, действительно, у него была, то- была она какой-то странной, потому что она никогда не стирала мужнину одежду, и не заставляла мужа ни мыться, ни стричь бороду. А ведь ей приходилось находиться рядом с мужниными запахами намного дольше, чем работникам нашей организации! Как могла жена терпеть все это у себя дома- было совсем уже странно.

Но самым странным было то, как соглашался все это терпеть тот «духовный брат», который, в отличие от мифической жены, был вполне реальным персонажем, к тому же,– моющимся, чистящимся, бреющимся, окруженным шлейфом благородных запахов ладана и елея, и испытывающим к таким запахам сильную приверженность,– привыкши вдыхать их в «богоугодных» заведениях ежедневно. А если учесть еще и то, что посетители «богоугодных заведений» тоже бывали, по большей части, мытыми людьми, и тоже источали вокруг себя пристойные запахи, то понять, почему он допускал в такой «избранный круг» столь немытого «брата», было и вовсе невозможно! – Видимо, он делал исключение для него ввиду его высоких «нравственных» качеств!

Уф-ф-ф, ну и устала же я, описывая вам местных ромуальдычей! Зато теперь мы уже отделались от них окончательно, и можем перейти от местных ромуальдычей к общероссийским,– таким, которых знают не только в нашем городе, но и во всей стране.– К таким, которых можно нередко встретить в передачах центрального телевидения.

Однажды в одной телепередаче я увидела неких молодых людей, которые рассказали о себе следующее:

Они были приверженцами экологичного и «народно-традиционного» образа жизни. Решив пожениться, они свою свадьбу в таком стиле и организовали. Они отказались ото всех тех атрибутов, которые вставляет в свои свадьбы большинство брачующихся: от лимузинов с лентами, порхающих голубков, увитых цветами арок, и тому подобного, а воспользовались простыми и экономичными средствами (чем, сразу же, вызвали во мне симпатию, и желание присмотреться к ним поближе). Но простота их свадьбы начала казаться мне чрезмерной с того момента, когда в руках у невесты, вместо букета цветов, я заметила пучок укропа.– Пучок ромашек я смогла бы понять вполне, но пучок укропа показался мне чересчур прозаичным, и каким-то неуместным. Наряды жениха и невесты тоже оказались чересчур прозаичными. Они, правда, находились в одном «стиле» с «букетом», но не содержали ни вышивок, ни бусинок, ни кружев,– ничего такого, что должно было бы народному стилю соответствовать, «поелику» он был провозглашен. Когда же дело дошло до свадебного пира, то «пир» оказался ну совсем уж прозаичным, хотя, несомненно,– и экологичным, и практичным. Кстати, «букет невесты» участвовал на нем в виде закуски.