Профессор закусил губу и раздраженно воскликнул:

– Нет ничего плохого в том, чтобы нарушить запрет отца?!

– Я не собирался нарушать, это все из-за Гарсиа.

– К этому мы еще вернемся, – сказал Галеви. – А сейчас… Ты признался, что ты от Хосе в восторге.

– Это то, что я чувствую, – серьезно ответил Николас.

– Тебя никто и не обвиняет, дитя мое. – К профессору вернулся его успокаивающий тон, он снова почувствовал себя на знакомой и безопасной почве. – Я знаю, тебе нравится, когда Хосе рядом, когда он прикасается к тебе. Например, сейчас тебе было бы приятнее, если бы это он был здесь и гладил твои волосы…

– Да, намного приятнее… – сказал Николас и покраснел от своей невольной грубости.

Профессор, довольный этим проявлением стыда, не обиделся. Повседневная работа давно приучила его равнодушно принимать гораздо худшие оскорбления, даже самую гнусную брань, которую могло обрушить на него извращенное сознание. Единственное, чего он хотел, – воспользоваться этим детским смущением в собственных целях.

– Ты хочешь, чтобы он был с тобой рядом… Прикасался к тебе… – Он доверительно улыбнулся. – Поэтому ты и пошел к нему домой?

Николас неловко пошевелился, будто желая увидеть лицо своего «следователя». Большая темная комната, решетка пляшущих над ним золотистых лучей, мягкий непрерывный массаж висков – все это давило на него, повергая в апатию, в которой полное согласие с непонятными вопросами казалось единственно верным и легким.

– Хосе мне и правда очень нравится…

– В смысле, ты его любишь, – мягко намекнул профессор.

– Ну да, я люблю его. – Румянец Николаса усилился. – Но домой к нему я пошел из-за Гарсиа.

Галеви хохотнул. Он хорошо знал силу этого краткого проявления насмешки – она, как неожиданный укол кинжала, протыкала покров притворства, который все его сочувствие не смогло проткнуть.

– Гарсиа… Вечно Гарсиа! – презрительно бросил он. – Не верю ни единому слову!

– Не важно, верите вы или нет, – гордо ответил Николас, – потому что это правда.

И снова разговор прервался, причем неожиданно для профессора, почувствовавшего, как под его непроницаемую кожу медленно заползает волна враждебности. Этот наивный и столь непредвиденный отпор оказался крайне невыносимым для человека с его опытом. Он не верил Николасу. В его вселенной, в мире, где он двигался и дышал, нормальности не было места. Жизнь представляла собой душные джунгли, где невидимые силы корчились и извивались в мерзкой черной грязи. Что ж, он уже имел дело с нашкодившими детьми, и ему в конце концов удавалось расколоть их броню. У него был с десяток трюков, один хитрее другого, чтобы завлечь упрямца в ловушку.

Выдержка вернулась к нему. Подкупающе улыбаясь Николасу, он для усиления своего священнодействия завладел его рукой.

– Дитя мое… я огорчен твоим непониманием, я вовсе не мыслил в терминах правды и лжи. Зачем тебе обороняться? Я на твоей стороне. То, что называют злом, не более чем инстинкт, наследие миллиона лет первобытного существования. Может быть, тебя смущают эти громкие слова, так это нам совсем ни к чему. Ты должен понять, что ангелов больше не существует и твой поступок человеку простителен. Опасность заключается в его сокрытии. Как только ты мне в нем признаешься, он превратится в ничто и мы вместе сможем над этим посмеяться.

– Над чем посмеяться? – спросил Николас сквозь зубы.

– Например, над этим, – произнес Галеви, показывая мальчику исписанный листок.

Николас весь напрягся, словно ожидая удара, затем его тело обмякло, и он отвел затуманившийся взгляд.

– Ничего страшного в этом нет, – быстро сказал Галеви, успокаивая его. – Но почему ты не был откровенен, когда писал это? Ты наверняка говорил Хосе гораздо более красивые слова, когда вы были одни… Например, у него дома… Вы были вместе всю ночь…

– Мы ничего не говорили, – отвернувшись, глухо произнес Николас.

– Мое дорогое дитя, – прошептал этот прелат сатаны, приблизив щеку к подушке мальчика, – вы же были там только вдвоем… в темноте…

Николаса пробрал озноб, он смутно ощущал, как из тени на него неудержимо надвигается непонятное, но чудовищное зло, внушая страх и отвращение. В какое темное царство позора и омерзения его ведут? Ему хотелось вскочить с кровати, выбежать из комнаты, скрыться. Но овладевшая им слабость не пускала, заставляя его уступить и вызывая желание просить о пощаде. А впрочем, какая разница? Что мешает ему согласиться, вкусить от отравленного плода, предложенного ему этим человеком? Но тут он услышал властный приказ, исходящий из самой глубины его существа. Непроизвольно сжав кулаки, он с усилием вырвался из чужих рук и непокорно сел на кровати. Он был очень бледен, сердце дико колотилось, однако он храбро смотрел профессору в лицо, будто защищал свою жизнь:

– Я не знаю, что вы хотите от меня услышать, но я не собираюсь этого говорить. Я сказал вам, что пошел с Хосе только потому, что Гарсиа напугал меня. Можете спросить Магдалину, если хотите. Она вам расскажет. Я уже просил папу поговорить с ней.

Профессор прикрыл разочарование холодной улыбкой. Он встал, будто принимая долгожданный вызов.

– Очень хорошо. Спросим Магдалину.

Сидя очень прямо и часть дыша, Николас увидел, как профессор дважды дернул за шнурок с кисточкой, из отдаленных закоулков дома слабо донесся звонок. Через пару минут напряженной тишины на служебной лестнице послышались тяжелые, неторопливые шаги поварихи.