Это был последний день того полусна, который начался после его возвращения с войны. Старая цыганка не обманула его. Он, наконец-то, обрел ту ясность, которой так не хватало ему все это время. И нашел тех, кого хотел найти. Это была настоящая жизнь. Та, где все измеряется человечностью и верностью.
Это был последний день. С этой мыслью Матвей Панин проснулся утром, и все оставшиеся часы эта мысль не оставляла его.
Все было так же, как и всегда: спортзал школы, переделанный под казарму, БТРы на дорогах и овчарка Палка, обнюхивающая обочины в поисках фугасов. Вчера взорвали еще одну цистерну с нефтью, которую воровал один предприимчивый мужик из местных. Аул гудел недовольно: ведь вместе с незаконным бензином погорели заработки доброй половины тейпа. Матвей сам лично устанавливал взрыватель, а потом издалека вместе со взводом наблюдал, как валит черный дым вперемешку с жадными языками пламени. И ему было наплевать на аул и его мнение. Все правильно и справедливо. А это самое главное.
Вчера же подорвался на фугасе БТР, а с ним еще и пара знакомых ребят. Как проморгали этот фугас – одному Богу известно. Суть не в этом. Просто тогда Матвей уже не думал о том, что завтра последний день. Он знал только то, что за них отомстят. Не он, так другие. И что взрыв этой цистерны – тоже месть. Хоть и не такая, какую предпочел бы он, но все же. Черные дрожат за каждую копейку, а уж из-за этого взрыва будут причитать, будто любимую жену похоронили.
Сегодня все было иначе. Сегодня появился страх не дожить до гражданки. Вернее, он рос с каждым днем, а сегодня окончательно сформировался. Но Матвей боялся даже не этого, а того, что будет потом. Целый год войны, где все ясно: это – черное, а это – белое. Все измерялось человечностью, верностью, смелостью. Готов пожертвовать жизнью за того, кто рядом, или нет. Если готов, то в ответ обязательно будет такая же готовность. И этот человек становится уже не просто другом, а братом. Навсегда. А что ждет на гражданке? Целый год не видеть мирной жизни – и уже невозможно представить, какова она. Там у людей какие-то проблемы, дела… Матвей в последнее время часто думал об этом. И не хотел возвращаться, потому что отвык жить по-другому. Он жил на войне. Это была настоящая жизнь. Иначе он уже не мог и не умел. Не то чтобы его не тянуло домой: он скучал по родителям и сестре. Просто там, дома, была не настоящая жизнь, а какой-то полусон, одни полутона и ничего нет ясного, четкого, как здесь. Манная каша, а не жизнь.
И вот он настал – последний день. Через пару часов он и еще Леха Артемов, его земляк, со своими вещичками должны будут усесться в «уазик» и отбыть на станцию, а потом – домой, в родной Волжск.
Матвей обошел сегодня все окрестности: озерцо, где они всем взводом плескались регулярно; холмы с небольшой рощицей; стоял долго возле воронки, где вчера подорвались ребята. Потом молча повернулся и пошел в казарму.
Леха уже ждал, насвистывая какую-то песенку и притопывая в такт. Завидев Матвея, он подхватил свой рюкзак и заорал:
– Где тебя носит, Длинный? Пора уже двигать!
– Сейчас, сейчас, – лениво отозвался Матвей и легко вскинул на плечо свою сумку. Оглядел на прощание свое бывшее жилище и пошел неторопливо за Лехой на улицу, где ждали ребята.
Обнявшись со всеми по очереди, Матвей остановился перед Батей – командиром взвода прапорщиком Шумейкиным. Тот похлопал его и Леху по плечу:
– Ну что, ребята, не забывайте нас. Может, свидимся еще.
– Обязательно, – пообещал Матвей.
Вот и все. Потом, глядя в забрызганное отвратительной черной грязью окошко уазика-«санитарки», он почему-то вспомнил корявую железяку на краю фугасной воронки и перекореженное колесо БТРа. Думать о том, что дальше, не хотелось. Мимо окон скользили полуразрушенные дома, унылая каменистая местность усыпляла, и рука по привычке тянулась к автомату, которого уже не было.
Выгрузившись из старенького автобуса, Панин постоял немного на остановке, привыкая к почти забытой уже родной волжской местности. Оглядевшись, он не увидел ни блокпоста, ни вооруженных людей в камуфляже, ни даже каких-либо воронок или развалин где-то поблизости. Поймав себя на мысли, что все еще ищет признаки войны, Матвей от досады сплюнул смачно на пыльную обочину и пошел вразвалочку туда, где виднелась среди зелени лип его родная хрущевка.
Он писал родителям, что приедет на днях. Точной даты он и сам не знал тогда. Поэтому не удивился, оказавшись в родном дворе, что его не встречают с цветами и шампанским. В глубине двора женщина с тазиком развешивала белье. Возле металлических гаражей резвились два карапуза с трехколесным великом. Матвей не сразу узнал мать. Она сидела на лавке возле подъезда с девчушкой лет двух в розовом вязаном платьице и, улыбаясь, что-то рассказывала ей. Потом подняла голову и увидела сына. Минуту оба не двигались, приходя в себя от внезапного волнения. Но вот мать поднялась и отставила девчушку в сторону. Видимо, не веря своему счастью, она больше не смогла сделать ни шагу, и Матвей сам поспешил к ней, понимая, как он соскучился по матери и по дому вообще.
Через минуту, выпустив мать из объятий и смущенно уговаривая ее не плакать, ведь он вернулся живой и невредимый, Матвей наклонился к девочке, все еще стоящей рядом с ними.
– Ну, а ты у нас кто? – спросил весело.
– Катя, – серьезно сказала девочка и спряталась за юбку его матери.
– Катюша, поздоровайся с дядей. Это дядя Матвей, – обратилась к ней мать и взглянула на сына: – Это Дашина дочка, Катенька.
Матвей улыбнулся племяннице и протянул ей руку. Та с опаской смотрела на здорового мужика в камуфляже, потом вдруг отошла от бабушки и ринулась в подъезд.
– Ничего, привыкнет, – махнула рукой мать. – Пойдем, отец дома хоккей смотрит. Мы тебя ждали завтра. Не готово еще ничего. Ты уж прости.
– Да мне ничего не надо, мам, – успокоил ее Матвей.
Он был дома.
Он был дома. За оставшуюся часть дня эта мысль не раз появлялась у Панина в голове. Почти ничего не изменилось. Лишь места стало больше, ведь Дашка вышла замуж и жила теперь у мужа – старинного Матвеева другана Андрея Лисицына. Матвей снова оказался в атмосфере гостеприимного и шумного общества – своей семьи и почти всех соседей по подъезду: всем хотелось посмотреть на него, вернувшегося с войны. Чувствуя себя не слишком уютно от такого всеобщего внимания к нему, Матвей при первом удобном случае улизнул из квартиры, оставляя гостей и семью петь хором «Ой, цветет калина» и весь прочий репертуар народных песен.
С облегчением выдохнув, Панин спустился к подъезду, сел на лавочку под липой и закурил. Сверху из квартиры доносились тосты, радостные крики, гармонист дядя Сережа надрывался, как мог. А во дворе была тишина. В сумерках желтели квадраты окон. Розовые шапки фонарей выглядывали кое-где из темной листвы. Матвей наслаждался этой тишиной. Впервые не надо было опасаться, что кто-то не вернется сегодня. Впервые можно было вот так открыто, без автомата и бронежилета выйти покурить. Это было непривычно. Как непривычна была и мысль, что обязательно наступит завтра и что он не знает, что будет делать в этом завтра.