– А Белобочка?

– Так она уже тельная.

– Вроде рано?

– Вроде того. Уж так получилось. Не углядели, – добродушно согласился Крутов.

Петр с интересом наблюдал, как тот, зажав между колен валенок, здоровой левой рукой приноравливается и сосредоточенно втыкает длинную цыганскую иглу в твердый как камень, натоптанный войлок.

Пока они сидели и разговаривали, во двор зашел пастух, который привел с утреннего пастбища корову Белобочку и быка. Петр сам завел скотину в хлев. Налил свежей воды в поильники и вернулся обратно к сараю. Архип латал уже второй свой валенок.

– Пастух вроде не наш. Откуда такой? – спросил Петр, плюхаясь снова на лавку.

– Можайский мужик. Работал в типографии Кушнерева, да уволился из-за тамошних тяжелых порядков.

– А что там за порядки, расскажи.

– Рабочих ни в грош не ставят, эксплуатируют, обманывают в заработке, да и условия проживания – в аду получше будет…

– Эка… А что он хотел-то? Приехал из деревни в Москву на фабрику и думал, в райские кущи попал. Это же производство! – самодовольно произнес Петр. Он правда и сам не знал, как рабочие работают на фабриках или заводах.

– А что еще говорил? – спросил с любопытством.

– Всякое, – коротко ответил Архип и умолк. Было видно, что ему не хочется больше распространяться на эту тему.

– Понятно.

– Да вы у него сами спросите, если хотите узнать, – предложил Архип.

– А ты, Архип, тоже думаешь, что моя матушка вас, как это… эксплуатирует? – ляпнул Петр и осклабился.

Архип задумчиво поглядел на него и вновь уткнулся взглядом в валенок.

– Не думаю, – спустя несколько мгновений сказал он, – хозяйка наша – душевный человек, характер твердый, но золотой. Таких, как она на свете еще поискать. Да и ума в ней побольше, чем в некоторых, – многозначительно усмехнулся Архип.

Петр наслаждался солнечным теплом и состоянием охватившей его душевной невесомости, безмятежности и блаженного тихого покоя. Прозвучавшее напоминание о матери хотя и навеяло на него некоторую тревогу из-за свойственной ему неуверенности, но все же не смогло поколебать хорошего настроения. «Ну не выгонит же она меня из дома! Хоть и обещалась, а не выгоняла. Не может она меня выгнать, любит! Вон и Архип ее хвалит», – уговаривал он себя. Он с детских лет привык подчиняться ей, признавая ее верховенство. И хотя это состояние было для него естественным, подспудно ему всегда хотелось вырваться из-под этой опеки. Первоначально он и свое воровство представлял как вызов и протест против установленной над ним ее власти. Это позволяло ему на какое-то время заглушить голос совести. Но постепенно уродливая суть истинных причин совершенного им самим преступления все больше обнажалась перед ним, вгоняя в краску стыда и позора.

Ему хотелось избавиться от гнета прошлой жизни, и он невольно подгонял время, желая, чтобы тяжелый разговор с матерью как можно скорей состоялся, чтобы она его простила, и все стало, как прежде.

Он сходил на огород и посмотрел, как там обстоят дела. Сухая коричневая ботва лежала вповалку вокруг вылезших к свету и солнцу из земли картофельных кустиков. Через три недели картошку можно уже копать. С любопытством обошел рабочий двор, амбары, заглянул в погреб и ледник, где еще с прошлого года хранились съестные припасы, привезенные из деревни обозом. Зашел в застольную и обнаружил тетку Аграфену, которая доставал из печи только что испеченный ржаной хлеб. Лукьяновна суетилась в другом конце кухни. Он поздоровался. И обе женщины тут же засуетились, накрывая завтрак. И вскоре перед сидящим за столом Петром появился кувшин с топленым молоком, скворчащая глазунья на масле, миска с рассыпчатым творогом, нарезанный сыр, колбаса.

Пока он завтракал, женщины суетились возле него, готовые выставить на стол всё, что только его душенька пожелает. Дождавшись, когда молодой хозяин поест, Лукьяновна с сердечным простодушием протянула ключ от его комнаты, объяснив, что его матушка после той кражи от греха подальше врезала замок в его дверь, но внутри ничего не трогала.

Войдя в свою комнату, Петр жадно огляделся, чувствуя себя гостем, попавшим в знакомые, но чужие стены. В воздухе пахло пылью и непроветренным помещением. Он стремился вернуться сюда, пока скитался по чужим квартирам. Как будто возвращение в родные стены поможет ему откатить время назад. И вот он здесь.

Пропасть разделила его жизнь на до и после позорного бегства из этой комнаты, в которой он жил в детстве с обоими братьями. После того, как те разъехались, комната полностью перешла в его владение. Из нее вынесли их кровати, осталась стоять только его кровать у окна, застеленная ярким стеганным одеялом, с горкой белоснежных подушек под кружевной накидкой.

Сразу припомнилось, как он в лихорадочной спешке, как безумный, закидывал вещи в сумку, на дне которой уже лежали завернутые в тряпицу украденные им у матери деньги и векселя. И как потом он выбежал из дома и быстро пошел на задний двор, воровато оглядываясь вокруг, лишь бы никто из работников не увидел его. «Как же я подло и гадко поступил. Испортил себе жизнь и матери», – на душе у него было мерзко.

Всё размещалось на старых местах: предметы, вещи, стулья, кровать и комод стояли там, где им и полагалось всегда стоять. И даже шелестящая листвой старая скособоченная вишня росла, как и прежде, за окном на том же месте, загораживая свет. Живя у Жардецкого, он был уверен, что мать в его отсутствие обязательно спилит вишню. Александра Васильевна не любила ее, считая, что та только свет загораживает.

«Ишь как… оставила. Эх, мама, – подумал он с умилением. Запоздавшая благодарность проснулась и теплой волной залила ему сердце.