— Присаживайтесь, Георгий Артурович, — пригласил шеф, — сейчас Ирочка сделает нам всем свой фирменный кофей. С Катенькой мы уже закончили, но вы немного подождите — Ирочкин кофей того стоит.

Пока пили кофей, опять зашел разговор о небольшом междусобойчике на загородной даче шефа, который тот устраивает для сотрудников. Перед этим приглашение на него получила и я. Меня звали приезжать вместе с бабушкой, которая к тому времени была уже хорошо знакома с Ириной Борисовной. И Георгий тоже приглашался вместе со всей семьей. Шеф говорил, неспешно прихлебывая сваренный с неведомыми пряностями кофе:

— Вы же знаете, как у нас там замечательно хорошо. И девочки ваши отдохнут, соберут для себя поздней смородины (мы с Ирочкой не справляемся), и Саша побудет на свежем воздухе. Мальчику полезно выехать на природу, вряд ли получается…

— Спасибо, — оборвал его на полуслове Георгий, скользнув взглядом в мою сторону. Не посмотрев, только дернувшись посмотреть. Будто то, о чем они говорили, как-то касалось меня или наоборот — ни в коем случае не должно было коснуться.

К тому времени я, как сверхчувствительный радар, научилась считывать и улавливать малейшие нюансы его настроения по звучанию голоса, характеру дыхания, звуку шагов, только по намеку на движение. Мне вообще нельзя было находиться близко от него, я сразу же начинала резонировать, становясь болезненно зависимой от странного ощущения, будто наши ауры сливаются, сплетаются и горят…, горят… Потому что мне-то точно становилось жарко и неловко.

— Я посоветуюсь с женой и скажу вам точно.

— Я предварительно уже говорила с Леночкой, — объявила от двери Ирина Борисовна, — девочка в диком восторге, да. И если вы таки соберетесь, то Самсончик пошлет за вами нашего «Патриота», чтобы поместилось кресло Сашеньки. Там же без задних сидений…

Я услышала, как резко звякнула в руках Георгия ложечка в чашке и скосила глаза в ту сторону. Чашка опять дрогнула на блюдце, которое он держал своими длинными пальцами и он взялся за него второй рукой и смотрел так, будто не знал, что дальше делать со всем этим — с чашкой, с кофе, с приглашением? И то напряжение, которое чувствовалось во всей его позе, в его молчании, касалось меня. Я очень ясно почувствовала это и сразу нашла объяснение — он не хочет соглашаться, потому что там буду я. И все верно, это все было очень правильно, я и сама не хотела. Но как же это было обидно — до рези в глазах, до горькой слюны во рту! Неужели он боится, что его жена что-то поймет, неужели по мне все так заметно… вот до этих самых пор?

Поставив пустую чашку на столик, я встала и поблагодарила за приглашение, а потом извинилась за то, что мы с бабушкой не сможем принять его. У меня была уважительная причина сделать это — как раз накануне приезжал из Черногории отец.

— Катенька, мы будем рады всем вашим родственникам, ваш папа точно не объест нас. Да, Ирочка? — удивлялся шеф.

— У нас с ним напряженные отношения, мы очень давно не виделись, и я боюсь, что одного вечера будет слишком мало, чтобы наладить их. Извините, пожалуйста, вот в следующий раз — обязательно, — с сожалением развела я руками, трусливо отступая к двери. Эти несколько минут выжали меня, как лимон в соковыжималке. А его плечи слегка приподнялись и опали, будто он… вздохнул с облегчением, когда я ушла.

Папа приезжал после обеда в пятницу, и встречала его в нашем доме бабушка — его мама. Я подошла после работы, задержавшись там так долго, как только сумела. По дороге заехала в магазин и долго бродила между прилавками, выбирая продукты, но ни кушать, ни просто покупать не хотелось ничего, и я подарила себе маленький букетик хризантем — мелких, вишневых, вкусно пахнущих горьковатым осенним холодком. С ними в руках и вошла в дом, разулась и, не снимая плаща, прошла в гостиную, откуда слышались звуки разговора.

Папа вскочил с дивана, увидев меня и быстро подошел, взяв за плечи и вглядываясь в лицо. А я была не в состоянии нарисовать на этом лице ничего, кроме вежливой улыбки, а может даже и жалкой, потому что хотелось расплакаться. Вцепилась в букет двумя руками, как в спасательный круг и улыбалась, глядя на него.

— Здравствуй, папа, как доехал, как дорога? — показала воспитание, пытаясь осторожно отстраниться.

— Катюшик… — обнял он меня, не обращая внимания на дерганье, и крепко прижал к себе.

— Привязал себя там, как веревкой, идиот… и пилил ее по нитке, и пилил каждый день… Прости старого дурака, такой отравой пропитался… ненависть страшная штука, — бормотал он мне в макушку, — насколько сильно любил ее, настолько сильно и ненавидел потом — до исступления просто, до желания убить, уничтожить следы на земле.

— И меня тоже? — отстраненно уточнила я.

— И от тебя подальше… от всего, что напоминало… — обреченно прошептал он, — не видеть и не знать, забыть к…

— А зачем тогда приехал? — стоя на пороге комнаты, выясняли мы отношения.

— Попустило, наконец, Кать, прояснилось в мозгах. Ну не совсем же я идиот, как ты думаешь? Помрачение какое-то на самом деле, я даже у психа лечился, — тяжело вздохнул он, — болезнь, помрачение, отрава… Я болел, тяжело болел ревностью и ненавистью. А сейчас сам себя не понимаю и как это вообще можно понять? Прошу тебя — прости ты меня за все, что мы творили, прости меня, пожалуйста. Я уже не смогу без вас.

— Да мы давно уже простили, — ответила бабушка с дивана, — нам тоже нужно было от вас отдохнуть. Мы хорошо тут жили, присоединяйся, если что. Кать, раздевайся уже, что ты в дверях выстроилась? А цветы от кого?