На полотне была изображена спальня. Шикарная, сверхмодерновая итальянская начинка светлого дерева была выписана полутоном - она как бы ограничивала солнечные лучи, прорвавшиеся в комнату из огромно го отшторенного окна. Весь передний план и центральное место занимала поражающая своими размерами кровать - определение "сексодром" подошло бы ей как нельзя более кстати, ничуть не шокируя вульгарностью про изношения. А произошедшая на ней, казалось, только что любовная баталия целиком оправдывала подобное название: подушки беспорядочным комом слились где-то в ногах, покрывало свисало на пол, а батистовое голубое одеяло горбилось в изголовье. Но сразу бросался в глаза неприкрытый ничем участок простыни, выглядевший среди этого бедлама неестественным: чисто-голубоватая ткань, будто подсвеченная лунным светом, без единой складочки на ней. Словно холст на подрамнике. А посередине - карминно-алое расплывающееся пятно. Именно расплывающееся, а не застывшее - Аджиеву даже почудилось, что он слышит, как эта голубая ткань жадно чмокает, всасывая в себя чужую кровь. А вокруг - ни единой живой души. Картина наотмашь била по сознанию, унося разум и ощущения в далекое знакомое прошлое, которому никогда, увы, не повториться...

– Она называется "Женщина",- глухо, словно сквозь вату, донесся до него голос Елены. Аджиев резко тряхнул головой, сгоняя наваждение - жена стояла почти рядом и сухими бездонными глазами вглядывалась в его лицо. По которому вторично за сегодняшнюю ночь текли соленые на вкус капли.

– Я не плачу!- хотелось заорать ему прямо в ее красивое холодное и чужое для него лицо.- Я никогда, слышишь, никогда не плачу.

Вместо этого Аджиев резко пововрачивается и спускается вниз по винтовой лестнице, не вымолвив и слова. Только сердце колотит в грудь, на верное, на весь дом. А губы пересохли, словно весь день целовались с солнечными лучами. Внизу он первым делом лезет в бар, наощупь вытаскивает тяжелую, толстого стекла посудину и плещет полный фужер. Ароматное пойло обжигает гортань так, что перехватывает дыхание. А с этикетки на Артура Нерсесовича смешливо скалится полуголая губастая красотка.

– Ром, будь он проклят.

Повторной дозы не требуется - в голове словно граната взрывается, разметая мысли на рваные беспорядочные осколки. А-а, плевать.

– Оксана, ко мне!- голос Аджиева окреп и звучит на весь дом. На втором этаже открывается дверь детской и вниз в одном халате слетает двадцатидвухлетняя Оксана - красавица-хохлушка из каких-то Ровеньков. Эта деваха прибыла сюда полтора года назад в поисках легких фотомодельных заработков. И за время многочисленных похождений прихватила лишь беременность от одного из продюссеров, который, конечно же, обещал на ней жениться. И естественно, не смог, когда Оксане пришло время рожать - не позволила родная жена и трое детей. Молодая украинка родила в одной из частных клиник Замоскворечья здорового симпатичного малыша - шеф этой клиники оказался добрым дядькой и внял просьбам молодой мамаши. Однако сразу же после родов выставил ей такой счет за обслугу, что у нее чуть крыша не поехала - на тот момент Оксана все ценное носила на себе, а за квартиру выросла задолженность. "Добрый дядька" и тут помог - нашел покупателей на...ребенка. Молодая бездетная семья из Швеции была очередной в подпольном списке этой частной клиники. Как ни рыдала мамаша над первенцем -здравый смысл перевесил все же колебания в пользу викингов. В конце-концов она вновь осталась одна - с деньгами, но без карьеры, сына и видов на мало-мальски престижную работу. И вновь помог "добрый дядька" из клиники - устроил ее кормящей няней в дом Аджиева. Вернее - продав ее Артуру Нерсесовичу, как обыкновенную козу или там телочку. Но жилось ей здесь неплохо - Елена была доброй и чуткой женщиной. Если бы не...

– Оксанка, лежать!- Аджиев властно указал на мягкий диван-кушетку под одной из стен холла. Он был уже пьян - разовая четырехсотграммовая доза ямайского рома крепостью в шестьдесят градусов сделала свое дело. Девушка колеблется недолго - хозяин может рассвирепеть и ночевать тогда придется под дождем. И вот уже развязаны тесемки, тонкий китайский шелк водопадом стекает по стройному телу, Оксана покорно ложится накушетку, а ее широко открытые глаза устремлены сейчас куда-то вверх иполны невыссказанной мольбы о прощении.... Аджиев набрасывается на нее, словно разъяренный лев на свою добычу. Нет, совсем не тело кормящей няни маячит сейчас перед его залитыми спиртным глазами - непокорная Елена лежит под ним, плененная сухими жилистыми руками. И Артур Нерсесович, вцепившись в тугие набухшие груди, с силой вдвигается в эту непокорную плоть - раз, другой, третий...

– Сопротивляйся, сопротивлйся же, элитная сука!- он наотмашь хлещет ладонью по гладкой щеке. Оксана уже всерьез начинает отчаянно брыкаться под его все еще сильным телом и этим только усугубляет положение: Аджиев, заломив ей руку, резко переворачивает на живот и берет ее сзади, вгрызаясь в неподатливое тело с яростью отбойного молотка. Оксана стонет от режущей боли, затем отчаянно кричит. Вместе с ней в унисон кричит "китаец", содрогаясь в приступах всепоглощающего оргазма... Внезапно наверху раздается еще один тихий вскрик, а потом громко хлопает дверь - словно выстрел из ружья. И эти звуки отрезвляет Аджиева настолько, что он встряхивает головой и сваливается с кушетки на мягкий ворс ковра, откуда устремляет на Оксану непонимающий взгляд. Который начинает проясняться по мере того, как до Артура Нерсесовича доходит, что он только что сотворил с этой девченкой. И он поднимается на колени и так, на коленях, подползает к кушетке.

– Оксанка, прости меня, старого идиота! Клянусь не знал, не ведал, что творил. Приступы это у меня такие, ты же знаешь. Ну, простишь старика?молил о пощаде Артур Несесович, играя одному ему сейчас известную роль.

Оксана уже знала, что за этим последует - не впервой.

– Прощаю и милую,- произносит заранее отрепетированную фразу. И Аджиев расцветает, услышав ее. Он только что согрешил, да. Жестоко согрешил.

Но и покаялся ведь, тут же, не отходя, как говорится, от кассы. Его простила обиженная им жертва - значит, должен простить и Бог. А как же?

"Блажен кающийся"...ну и так далее. Артур Нерсесович натягивает штаны, и вскоре бросает на колени одетой в халат Оксаны пару бриллиантовых капелек, обрамленных тончайшей платиновой вязью.

– Это тебе за мой проступок.

Оксана понимает - конечно, не ей покупались эти сверхдорогие серьги. Но расстаться с такой красотой - лучше умереть, не сходя с места. И она улыбается хозяину сквозь гримасу боли.

– Вы уже прощены, Артур Нерсесович,- и затем, после многозначительной паузы,- мной прощены.

Аджиев вспоминает молящий взгляд Оксаны, хлопнувшую наверху дверь, сопоставляет...

– Елена Сергеевна сверху видела все,- говорит утверждающе.

Оксана, закрыв глаза, кивает подтверждающе.

– А еще...охранник...через стекло.

– Сгинь,- Аджиев бледнее мела.- Иди к Максимке.

Осканы уже нет в холле.

– Ну и плевать!- "китаец" ожесточенно плюет на дорогой персидский ковер прошлого столетия.
– Пусть смотрят. И видят, кто в этом доме хозяин,он вновь хватает бутылку с ромом и, не чувствуя уже ни горечи, ни суши, хлебает из горла, словно минеральную воду. А через десять минут валится почти без сознания на ту же кушетку, с которой не так давно скатился. Свет приходится выключать охране.