И мне почудилось, что ее голос чуть дрогнул, от с трудом задавленного на полпути радостного возгласа.

— Конечно, — заверил я ее. — Музыка будет очень кстати.

Я не стал говорить, что очень люблю слушать именно ее игру. Потому что тогда пришлось бы врать, что я ее помню. Как и многое другое, сопутствующее подобным вечерам, сопровождаемым музыцированием, о чем я и не догадывался на самом деле.

А кроме того было ощущение, что реальный Мартин не очень-то жаловал музыкальный талант супруги. Может, Дебора еще только учится играть на инструменте и слушать ее игру настоящее мучение? — проскочила в голове догадка.

Однако в любом случае мне очень хочется приоткрыть завесу и в эту область интересов Деборы Никс. Стать еще на шаг ближе.

— Если так, то я с радостью сыграю, — неожиданно озарилось ее лицо искренней улыбкой, полностью преобразив девушку.

Я аж застыл, не в силах оторваться от этого прелестного личика с почти детскими ямочками на щеках. Такой прекрасной Дебору Никс я еще не видел! И судя по всему, никто не видел. Уже очень давно…

— Отлично, — кивнул я, наконец.

И мы поднялись наверх. Я не сразу понял, в какую комнату мы направляемся. Ведь логичнее было бы, если б пианино находилось здесь же, в гостиной. Однако тут его не было. К тому же на верхнем этаже были лишь спальни и кабинет, в котором инструмента точно не наблюдалось.

И только пройдя через весь коридор, я сообразил, что мы идем в ее комнату. У самой двери Дебора замешкалась, и я почувствовал, что ей не хочется впускать меня внутрь. Однако желание послушать ее игру взяло верх над природной тактичностью, и я уверенно перешагнул через порог, несмотря на явное смущение хозяйки спальни.

То, что чета Никс еще до аварии не делила общей спальни, а возможно и постель, стало очевидно уже в первые же дни моего пребывания в их доме. Если в городской усадьбе я еще мог списать мои отдельные покои на нежелание Деборы беспокоить мужа в период восстановления, то в «домике на озере» все окончательно прояснилось. А еще в спальнях Никса не было ничего, чтобы намекало на присутствие здесь женщины, в спешке перебравшейся перед выпиской в другую комнату. Ни оставленных в шкафах платьев, в которых хозяйка не нуждается прямо сейчас. Ни случайно оброненных или забытых дамских безделушек в ванной комнате, примыкающей к спальне, либо на трюмо. Кстати, самого трюмо — этого алтаря женской красоты, тоже не было установлено в спальнях Никса. Ни в одном из домов.

Да и все убранство, постельное белье, душевые принадлежности были чисто мужскими. Подобранными в едином холодном стиле. И обстановка больше напоминала холостяцкую квартиру какого-нибудь баловня жизни, чем женатого мужчины.

Так что не нужно было быть детективом, чтобы сложить дважды два. И верные выводы напрашивались сами собой.

Комната же Деборы, в которую я вошел с замиранием сердца, была небольшой, но очень уютной. Кровать у самого окна, аккуратно заправленная покрывалом с нежным цветочным узором. Небольшой старинный гардероб, словно выпавший из портала прошлых веков. С резьбой по дереву и бронзовым ключиком в инкрустированных миниатюрных замочных скважинах.

Книжный шкаф в углу, с собраниями сочинений в потертых и выцветших от времени переплетах. Кресло, когда-то бывшее роскошным, обитое гобеленовой тканью, изображавшей сцену охоты. Тумбочка на изящных ножках, с милым ночником, который гордо носил на головке бежево-молочный абажур с голубоватыми цветочками.

Добавьте сюда еще картины и фотографии улыбающихся людей в ажурных светлых рамочках — развешанные по стенам, выставленные на подставках на прикроватной тумбе и на старинном лакированном после реставрации комоде, с массивными пухлыми выдвижными полками и их тяжелые позолоченные ручки — и атмосфера этой теплой комнаты будет прочувствована вами полностью.

У одной из стен торжественно возвышалось пианино "Rosler".

Мне не нужны были объяснения, чтобы понять — все это были будто бы невидимые ниточки, проведенные из прошлого Деборы. Из того мирка, полного любви, который исчез вместе с переездом в равнодушную вселенную, центром которой провозгласил себя когда-то Мартин Никс.

Дебора робко и неторопливо уселась за пианино. А я устроился в кресле, гостеприимно прогнувшемся подо мной той особой жесткой мягкостью, которую можно прочувствовать, только сидя на старинной мебели, набитой опилками, а не современными губками.

Через секунду комнату заполнили волнительные аккорды переливчатой музыки. Я не очень разбираюсь во всех этих этюдах и ноктюрнах но, по-моему, это все же было одно из чувственных произведений Шопена.

Дебора играла великолепно, ее тонкие пальчики с непередаваемой грацией и изяществом летали по черно-белым клавишам, наполняя комнату и наши сердца волшебным звучанием. Однако грусть, острыми иглами отражавшаяся от каждой следующей ноты, неприятно царапала душу, не позволяя получать наслаждение и ежесекундно напоминая о печалях самой музыкантши.

Не думаю, что в исполнении кого бы то ни было другого или самого великого композитора в этой музыке слышалось бы столько же боли и неприкрытой тоски.

Но кто же все таки посмел сотворить с ней подобное? Неужели… я? От этой мысли стало жутко. А к горлу подступил громадный ком. Тщетно пытался я вернуть себе покой, напоминая, что не являюсь настоящим Мартином Никсом. Что я лишь оболочка ее мучителя. И что не должен был бы чувствовать вину за первого обладателя этого тела. Однако я чувствовал…