Я кручу головой, делая несколько слишком частых вдохов. Неба над головой нет, только возвышаются деревья, облепленные листьями, широкими, как плащ волшебника. Некоторые деревья настолько огромны, что похожи на великанов с телами в броне из шипов, с раздутыми головами и облупившейся кожей, из-под которой сочатся бронзовые ручьи. А птицы… Где-то слева от меня дятел и, наверное, ара. Высоко над головой – обезьяны-ревуны, такие же, как Коко и Фаустино. Их крики эхом отражаются от деревьев. Здесь такие ширмы из бамбука, что им, как мне кажется, самое место в средневековых пыточных камерах. Повсюду мхи, лишайники, каскады кислотно-зеленых папоротников, лианы как веревки, грибы всех цветов радуги – пришельцы, цветущие голубым, фиолетовым, подсолнечно-желтым цветом. Одни деревья душат другие. Муравьи устраивают рвы. Они переносят листья во много раз больше их самих, а также трупики, останки, зерна, цветы. Муравьи меньше веснушки, крупнее моего большого пальца, клубнично-красные, блестящие черные. Муравьи с жвалами, после укуса которых придется швы накладывать. Жуки с крылышками, похожими на отполированные кристаллы, жабы размером с теннисный мяч, термитники с пляжный мяч. Лепестки – желтые, медные, кобальтовые, ультрамариновые брызги. Вот дерево с такими огромными опорами, что я могу пройти под ними, выпрямившись во весь рост, и никто меня больше не найдет. Оно унизано грибами цвета яда, цвета первобытных миров.

Бросаю долгий взгляд назад: как говорит мозг, где-то там по-прежнему есть дорога. А потом снова пускаюсь в путь.

Это сказка. Мы идем сначала по ровной земле, потом виляющая тропинка начинает карабкаться на небольшой холм, дальше я ничего не вижу. На земле – ковер изо мха, белые цветы сияют в редких клочках солнечного света. Я не знаю, в каком направлении мы движемся, знаю только, что отходим все дальше и дальше от безопасного участка. Идем минут десять или двадцать, – точно сказать не могу. В нос ударяют запахи, они меня душат, а потом исчезают, сменяются другими, более сладкими, густыми, тяжелыми. Больно дышать. Больно думать. Зелень становится темнее, пахнет более нездорово, гнилостно, тропинка становится более заросшей, а о небе остаются только воспоминания.

– Каждый день мне кажется, что это сон, – бормочет Джейн.

Я налетаю на очередную свисающую бамбуковую плеть, шипастую скрученную лозу. «Это сон», – думаю я, стараясь выпутаться. Никогда в жизни я не была в месте, у которого есть собственный пульс. Миллионы пульсов. Я представляю людей в метро, локтями борющихся за свободное пространство в лондонской подземке, где пахнет п'oтом и людьми. Там миллионы бьющихся сердец, но одинаковых. Все они похожи на мое. А здесь ни одно сердце не бьется так же, как мое.

Джейн останавливается.

– Почти пришли.

Мы стоим в тени фикуса-душителя. Ствол дерева опутан ветвями растения-паразита. Лозы свиваются так замысловато, словно кто-то специально их заплел, и плел, пока лоза не стала походить на хитроумную прическу, узор которой теряется в бесконечном пологе листьев.

Внезапно страх перед всем, что меня окружает, сменяется более глубоким страхом. Уже другим, более резким, более сконцентрированным. И кое-чем еще. Любопытством. Предвкушением. Покалыванием, пробегающим вверх по хребту.

К коре кто-то прибил табличку. Старая и полусгнившая, но прочитать слова всё же можно: «HOLA WAYRA PRINCESA [15] ».

Звучит голос Джейн, высокий и звонкий:

– !Hola, Wayra!

Я таращусь на нее. Она словно выросла сантиметров на двенадцать.

– Hola, моя сладкая! – ревет Оскар.

– Ты тоже поздоровайся, – велит Джейн. – Чтобы не напугать ее.

Я сглатываю и киваю.

– !Hola, Wayra!

Не знаю, что я ожидала увидеть за поворотом тропинки. Но глаза Джейн, которые никак не могут решить, зеленые они или карие, наполнены неким восторгом.

– Моя любимая! Princesa. ?C'omo est'as? [16]

Это почти стихотворение.

Мы спускаемся с крутого склона. Почва здесь песчаная, и ноги проскальзывают, с трудом находя опору. Потом поднимаемся на еще один небольшой холм, мимо очередного задушенного лианами дерева. Кора красная, как кленовые листья. Оскар помогает мне перебраться через гнилое бревно. Я чувствую какой-то фруктовый запах, и тут совершенно внезапно (несмотря на то, что я этого ожидала) мы оказываемся на гребне холма и видим большую просеку. Она размером, наверное, с два теннисных корта. По краям опутана космами единственного дерева, ствол которого, наверное, высотой с меня, а листья похожи на покрытые лаком весла. Сверху изумрудно-зеленые, а там, где их касается солнце, – лаймовые. Над головой – синева неба, которая повергает меня в шок. Мне почти не верится, что небо все еще есть где-то в вышине. Но рассматриваю я его недолго, потому что всего в десяти шагах – клетка.

Она устроилась у подножия холма. Размером метров десять на двенадцать. Боковые грани чуть короче передней. Клетка занимает примерно треть поляны. Она накрыта треугольным тентом, центральной опорой для которого служит узловатое дерево, высокое, как столб, украшенный к деревенскому празднику. Пол в клетке земляной, цвета подгоревшего сливочного масла. Внутри несколько соединенных переходами деревянных платформ: одни расположены выше, другие ниже. Несколько колод, пушистых кустов и пальмовых листьев. В дальней части – дом на сваях, укрытый от солнца синим брезентом. Спереди слева высокий выступающий короб с дверью. Под ногами попадаются пятнышки света, но этот кусочек поляны все еще укрыт тенью.

Поначалу обитательницу клетки трудно различить: так она похожа по цвету на тени. Но потом длинный хвост дергается.

– Hola, Wayra, – шепчу я.

Выделяются только глаза, зеленые, как верхняя сторона листьев в форме весла, и нос, розовый, как зарождающийся закат. Она долго, молча нас разглядывает. Так долго, что мне начинает казаться, будто животное никогда не сдвинется с места.

Когда пума все же спрыгивает с платформы, приземляясь так грациозно, будто и не двигалась, я уважительно отступаю назад.