– Мясо, что все мы вкушаем в скоромные дни. Я, грешная, и в постные. Потому всякий раз, когда Спаситель говорил о человеках, как об овцах, он всякий раз имел в виду отношения с теми, кого интересуют шерсть, молоко да сыр. Ближних. Да и не очень. Но не тех, кому нужны шкура, плоть и кости. А шерсть… Кесарю – кесарево.

В руке Немайн сверкнула золотая монетка, полетела вверх, переворачиваясь. За ней настороженно следили сотни глаз. Тех, что в который раз не знали, чего ожидать. Уж сколько ни сговаривайся, что Немайн стоит принять непонятной – все равно своя, – так новое коленце разбередит былые страхи. Ненадолго. Хранительница Глентуи снова превратилась из зверя в проповедницу и начальницу войска. Истинную древнюю сиду, чей облик сладок, а голос горек, как сок вереска ратных полей.

– Долго же не было врагов у христиан… Долго же кесари брали монету ради того, чтобы содержать христиан овцами! Долго. Настолько, что вся правда забылась. Так я напомню. Я читала вам – когда Спасителя окружали волки с пергаментными свитками за пазухой, пытающиеся древней пылью забить молодое Слово, Он не говорил уверовавшим в Него про овец. Зато вспомнил ветхозаветную песнь Асафа! И сказал Спаситель: «Вы – Боги!» Вы – сыны Всевышнего, пел пророк. Вспомните!

Тишина. Ни гневных выкриков, ни обвинений в ереси. Поди поспорь с той, что знает Писание наизусть, а сама – из первого поколения рожденных. И ведь все равно волнуется, и голос дрожит сильней, чем тогда, на башне, перед лицом врага. Сама забыла… И верно, забыла – когда пришла к людям и попробовала жить веселой жизнью камбрийской девчонки. Или, наоборот, вспомнила? Но шепотки пойдут потом. Теперь слушают. И жалеют, что не могут повернуть уши, подобно сиде, на проповедницу. Голос которой, как первые глотки вина, пьянит и окрыляет.

– В нас, людях, а в том числе и сидах, нет сути Творца. Мы сотворены им, не зачаты. В нас есть свобода воли – выбрать Бога, или Дьявола, или никого не выбирать, быть овцой, волком. Или попробовать подняться выше. Нам, камбрийцам, это проще. В Творце‑то нет лицеприятия, и те, кто относится к пасынкам своим как к рабам, истинно рабы Божии. А в Камбрии…

Сида замолчала, но всяк сам закончил привычную формулу: «…приемных и родных не различают». Повисла тишина. И эту тишину разрезал суровый голос сиды. Такой же высокий, но не текущий струйкой, но скрежещущий, как скрещенные клинки.

– Не зазнавайтесь. Многое дано, многое спросится. Вспомните о кресте Господнем. Вспомните о подвиге Адриана. Под Кер‑Нидом волки ворвались в овчарню. Желали овец резать, а встретили того, для кого и волки – овцы! Батюшка Адриан был богом мгновение. Мгновения хватило. Но я хочу жить! И вы, верно, тоже. Заповедано нам любить жизнь и тела свои. Так знайте – ведро пота заменяет каплю крови. И мне это нравится. А вам?

Расходились все в той же тишине. Было сладко и страшно. Шептаться и то начали к утру. Но скорости не сбавили. А вечером была еще одна проповедь – другая, да не хуже. А потом еще… Войско рвалось вперед – мили сжимались под копытами. Чудо сохранялось, но никого не удивляло. А разговоры с проезжими разносили волны слухов, странных и восхитительных, некоторые ухитрялись обогнать войско, и над ними успевали посмеяться перед ночлегом.

Никто не знал, что больше всех боится сида. Каждый вечер прижимается к сестре и шепчет. И до Эйры доносятся отголоски бури в большой душе. Будь иной выход… Будь иной способ… Не придумала. Не нашла – а он есть, всегда есть лучший. Только измыслить некогда. Правило такое. А ведь впереди нужно чудо. Настолько большое, что одной богине никак не управиться. Нужны еще.

Слова сбивчивые, но понятные. Как не хватает батюшки Адриана… Вот кто умел сказать понятно. Майни воительница и чародейка, но не проповедница. Потому нет в ее словах окончательной ясности, зато есть сила. А потому их нужно держать в себе, как бы ни жглись и ни просились наружу. Иначе – уныние и гибель.

– Хвикке продолжают поднимать ополчение. Много! Наверняка поднимают. Вне зависимости от победы. Их там уже – тысячи. Но если промедлим – будет больше. Хвикке больше Диведа, пока повытаскивают ленивых хозяев с хуторов… На это вся надежда: остатки конницы у них в разъездах, а все дороги сходятся к Глостеру, так что соединятся они не вдруг… Но их может оказаться и шесть тысяч, и десять. А нас? Тут никакие укрепления не спасут, тут нужно чудо, иначе поляжем… Эйра, я жить хочу! Но я не хочу жить среди дикарей, в каких мы превратимся, если война затянется. И уж тем более бежать на чужбину… Никто не может побеждать вечно. У меня одна надежда – пока люди не признали поражение, победа не потеряна. Вот мы и идем вперед: отступать некуда, стоять на месте тоже нельзя.

И остается хлопать сестру по спине, говорить, что она справится. Как всегда. А самой исполнять, что поручено, точно и аккуратно. И верить в победу. Несмотря ни на что.

Если совместный рев с Эйрой изгонял отчаяние, то беседы с Анной наполняли спокойствием, напоминали о любимом деле. Тогда, после первой проповеди, пришлось объяснять, почему работу совершает именно разум, а не человек, не бык и не речка. Пришлось подчеркнуть, что дурная работа – это или никакой работы вовсе, или переделывать, что бывает даже трудней. Довольно быстро добрались до определения коэффициента полезного дела и понятия мощности как способности совершать некоторое количество работы в единицу времени. И тут застряли надолго! На самом простом: на времени. Время для бриттов было вполне себе мерно – часы, стражи, дни, месяцы и годы знали все. Но было это время расплывчато. Анна Ивановна не привыкла мерить время варки зелья песочными часами или клепсидрой – ждала результат. Дни – они разные летом и зимой, и ночи тоже, а значит, и стражи, и часы. Месяцы тоже разные. Даже годы!

Тема оказалась трудной, но очень интересной обеим. Анна решила, что вера сиды в ровный и непрерывный поток времени – свидетельство очень спокойной, склонной к созерцанию натуры. А еще – речной сути. Вода ведь течет ровно и непрерывно! А Немайн поняла, что в житейских, а не технических вопросах непосредственный подход кельтов бывает куда верней…

К чуду быстрой дороги Эйлет на сей раз отношения не имела. Сидела в трехосной колеснице – спасибо Майни, догадалась впихнуть туда нечто вроде стула и стола – да, сцепив зубы, проклинала боль в руке. Которая отвлекала, глушила нужные мысли и открывала скрипучую калитку в голову разным гадостям. Самой слабой из которых было понимание своего увечья.