– Просыпайтесь, операция окончена.

Я открываю глаза, но не вижу ничего, кроме густого творожно-желтого тумана, сквозь который едва различимы бледные очертания предметов. Боль еще есть, но она изменилась, стала тупой и тянущей. А ниже пояса – пустота. Ни боли, ни дрожи. Я пытаюсь двинуться, но сил нет, тело превратилось в груду камней и отказывается мне подчиняться, руки лежат как мертвые, ног как будто бы нет вообще. Горло сухое и саднит. У меня осталось только сердце, и оно сжимается от тоски, а из невидящих глаз катятся жгучие слезы.

– Не плачь, все наладится, – говорит мне кто-то голосом моей бабули.

А потом меня снова перевозят на каталке, которая с грохотом подскакивает на неровном полу, и моя спина отзывается ноющей болью на каждый подскок.

– Танюша, я здесь! – неожиданно доносится откуда-то сбоку беспокойный голос моей мамы.

– Мама… – Мой хриплый шепот причиняет мне новую боль, и я замолкаю.

Мама появляется из темноты и бежит рядом. Я не различаю ее лица, вижу только очертания фигуры, но совершенно точно знаю, что это она. Мама…

– Я тебе тут яблочки принесла, – пыхтя на ходу, бормочет мама и шуршит пакетом.

– Женщина, вы с ума сошли, какие яблочки! – осаживают ее строгим голосом. – Вашей дочери до вечера ничего нельзя ни есть, ни пить!

– Виноградик купила, – будто не слыша, продолжает бормотать мама. – Но он кислым оказался, пришлось самой съесть. Обплевалась, пока ела! Виноваты эти, с рынка! Я у них виноград брала, попросила самый спелый, а они мне подсунули килограмм дерьма кислющего! Смотрят в глаза и врут! Никогда больше у них ничего не куплю!

– Мамаша, вы замолчите или нет? – прервал ее чей-то раздраженный голос. – Ей нужен покой, оставьте вы ее со своим виноградиком!

– Что значит – оставьте? – возмутилась мама. – Вы же сами меня сюда вызвали! И пропуск мне выписали аж на десять дней! Я вам собачка, что ли? Свистнули – примчалась, пнули – уходи, так, что ли? Я ей вкусненького принесла, порадовать хотела! Ну и врачи пошли! Не приходишь – плохо, прибежишь – опять не так! Вы ее, что ли, кормить тут будете? Знаю я вашу больничную пищу: похлебка да каша на воде! Моя дочь такое есть не станет! Она у меня вегетарианка, между прочим.

– Больше не будет! – усмехнулся кто-то. – Ей теперь нужна белковая пища.

– Я ей шпината наварю! – гордо заявила мама. – Орешки привезу и этот, как его… хумус! Танюша, хочешь хумус?

– До вечера ничего не есть и не пить, – устало повторили маме, разворачивая каталку, которая сначала наткнулась на какую-то преграду, снова причинив мне боль, а затем въехала куда-то, где было очень холодно и тихо.

– Отдельную палату оплатила, – продолжала тараторить мама. – Три с половиной тыщи в сутки, представляешь? Как в санатории или в гостинице! Но там-то удобства, а в этой больнице только деньги дерут, а простыни у них рваные, одеяла вонючие, на окнах штор нет! Хорошо хоть холодильник работает, я проверяла! Завтра загружу его по полной. И одеялко тебе твое привезу, синенькое с рыбками. И шторки наши в клеточку повешу! Чтоб как дома!

– Кнопка вызова сиделки – в изголовье кровати. Как только понадобится помощь, вызывайте, – сухо и бесстрастно сообщили маме и ушли, негромко хлопнув дверью.

– Хамы! – возмущенно выдохнула мама. – Еще и дверью хлопают!

Я закрыла глаза и отвернулась.

– А услуги сиделки здесь вообще стоят целое состояние! – продолжала мама. – Но я всё равно оплатила. Врач говорит, тебе позвоночник по кусочкам собирали, поэтому я к тебе и пальцем не притронусь, а то вдруг хуже сделаю! Сместится там что-нибудь или оторвется, я же себе потом не прощу! Пусть медики тебя пока перекладывают. А я буду следить, чтобы всё делалось как полагается! Не переживай, Танюша, мама тебя в обиду не даст!

Я по-прежнему лежала молча, не поворачивая головы. Хотелось скорее уснуть, но, пока мама тут, о сне и покое нечего и мечтать. Ноющая боль в спине начинала потихоньку усиливаться.

– Кстати, эту дрянь, которая тебя сбила, еще не нашли! – вновь возбужденно заговорила мама, немного переведя дух. – Как ее земля носит, такую сволочь? Размазала человека по асфальту и укатила! Мне сказали, что она даже не притормозила, Танюша! Даже не притормозила!

Тут мамин голос оборвался, и она вдруг расплакалась навзрыд. Я повернула голову и с трудом открыла глаза. Мама сидела надо мною сгорбившись и вся дрожала от плача. Она закрыла лицо руками, и я видела, как слезы просачиваются у нее сквозь пальцы и сбегают вниз, за края манжет. Мне очень хотелось погладить ее по голове, но сил не было даже на то, чтобы вздохнуть поглубже, и я вновь закрыла глаза. Не плачь, мамочка! Я обязательно поправлюсь! Мне плевать на эту девушку в черном «ауди», но, если хочешь, мы ее отыщем! Я хорошо запомнила ее черты. Я узнаю ее в любом виде. Я ее найду, и ты лично выцарапаешь ей глаза. Но мне бы хотелось, чтобы всё было по-другому: пусть она сама приползет к нам каяться и просить прощения, а ты посмотришь на нее сверху вниз и скажешь: «Так и быть, на этот раз мы тебя прощаем. А теперь уходи. Уходи и впредь не сбивай людей». Вот это было бы благородно и красиво, как в кино. А по-другому не надо. Пусть уж тогда ее вообще не найдут. Это меня не волнует. Меня вообще ничего не волнует теперь, кроме того, что я совсем не чувствую собственных ног. А еще Саша. Знает ли он, что случилось? Видимо, нет, а то бы давно ко мне приехал.