Как-то я вечерком выхожу на порог, глядь, она по дороге идет. Я вернулся в лачужку и заперся. Прижавшись к стене, не двигался я. Она подошла, постучалась, окликнула. Как листик завялый, я замер, дыханье тая (как назло, мне хотелось прокашляться). Она не сдавалась.

– Откроешь ли ты, наконец? Я знаю, ты там. И кулаком, и башмаком она дверь колотила. Я же думал: "Ишь расходилась! Если сломается дверь, мне крепко до- станется" И я уж хотел отворить и Марфу расцеловать. Но это игру бы испортило. А когда я играю, всегда я выиграть хочу. Я упорствовал. Она еще покричала, потом плюнула. Я слышал уже, как шаги ее удалялись, шаги нерешительные; Тогда я вылез из норки своей и стал хохотать, хохотать и кашлять... Задыхаться от хохота. Нахохотался я всласть, глаза вытирал, как вдруг за собой, с вершины стены услышал голос:

– И не стыдно тебе?

Я чуть не упал. Подпрыгнув, я обернулся и увидел: дочь моя на стене повисла и строго в глаза мне глядела.

– Старый шут, я поймала тебя.

Растерявшись, ответил я:

– Да, я попался.

И оба давай хохотать. Пристыженный, дверь я открыл. Она, словно Цезарь, вошла, встала передо мной и, взяв меня за бороду:

– Проси прощенья. Я сказал:

– Меа culpa. (Моя вина - лат.)

(Это как на духу: знаешь, что завтра же снова начнешь.) Она все держала меня за бородку, бородушку и ее дергала да причитала:

– Стыдно! Стыдно! Седень, с этаким белым хвостом на подбородке, а не умней сосуночка.

Дважды, трижды она, как звонарь, потянула ее, влево, вправо, вверх, вниз, потом по щекам потрепала меня и поцеловала:

– Что ж ты не шел ко мне, гадкий? Ты ведь знал, что я жду тебя!

– Дай мне, дочка, тебе объяснить.

– Объяснишь у меня. Ну-ка, пошел!

– Э! Стой! Я еще не готов. Дай мне вещи собрать.
– Вещи! Экая важность. Давай уложу их.

Она мне кинула на спину старый мой плащ, нахлобучила на голову мне поблекшую шляпу, перевязала меня, встряхнула.

– Вот и ладно! Теперь вперед!

– Обожди минутку, - сказал я. И сел на ступеньку.

– Как!
– возмущенно воскликнула Марфа.
– Ты упираешься? Ты не хочешь идти ко мне?

– Не упираюсь я, что там! Придется-то ведь все равно идти к тебе некуда больше.

– Однако, любезен ты! Вот любовь твоя какова!

– Очень люблю я тебя, моя милая, очень люблю. Но я предпочитал бы видеть тебя у себя, чем себя у чужих.

– Я, значит, чужая!

– Ты половина чужого.

– Вот еще. Ни половина, ни четверть. Я целиком с головы до ног - я. Я жена его: это возможно! Но зато он - мой муж. Я исполняю желанья его, если он исполняет мои. Будь спокоен: он с радостью примет тебя. Посмел бы он быть недоволен!

– Верно вполне. Город наш тоже бывает ведь рад, когда герцог Неверский размещает у нас свой отряд. Приютил я немало солдат. Но я не привык быть на месте тех, которым дают приют.

– Привыкнешь. Не возражай. Пошел!
– Ладно. Но только условие.

– Условие уже? Быстро ты привыкаешь!
– Я сам себе выберу комнату.

– Хочешь ты быть самодуром, я вижу! Ну, уж ладно!
– По рукам.
– По рукам.
– И потом...

– Довольно, болтун. Пошел!

За руку она меня - цоп! Ну и хватка! Волей-неволей пришлось зашагать. Достигли дома, она показала мне комнату, мне предназначенную: уютную, с ней по соседству, за лавкой. Добрая Марфа со мной обращалась как с младенцем грудным. Постель была постлана: пуховка нежнейшая, свежие простыни. А на столе в стакане пучок цветущего вереска. Я смеялся в душе, умиленный, развеселенный; отблагодарить ее надо, подумал я себе. Уж тебя как помучаю, Марфинька... И объявил я сухо:

– Не подходит.

Она, досадуя, мне показала другие, нижние комнаты, - я качал головой и наконец, подметив каморку под самой крышей, сказал:

– Вот мой выбор.

Она на меня замахала руками, но я стоял на своем:

– Как хочешь, красавица. Бери, не бери. Комнатка эта мне нравится, в ней поселюсь либо назад возвращусь.

Ей пришлось уступить. Но с этих пор ежедневно и ежечасно она приставала ко мне:

– Ты не можешь здесь оставаться, внизу тебе будет удобней; что тебе не понравилось? Скажи, башка деревянная, отчего ты не хочешь там жить?

Я отвечал лукаво:

– Не хочу, вот и все.

– Ты сведешь меня в гроб!
– кричала она в возмущенье.
– А я знаю причину. Гордец! Гордец! Не хочешь ты быть должником у детей своих. Эх, избить бы тебя.

Я отвечал:

– Ты бы этим меня заставила принять от тебя хоть заушины.

– Сердца нет у тебя, вот что, - сказала она.

– Девонька...

– Да, юли... прочь лапы, урод.

– Моя умница, моя душенька, красавица ты моя.

– Ишь, набрал меду в рот, увивается! Льстец, пустобай, обманщик! Долго ль ты будешь, скажи, мне смеяться в лицо, брыла свои выворачивать?