Не имея ни малейшего желания нарываться на препирательства и, как их следствие, на нудные нравоучения, я покорно замер, уставившись в носки своих ботинок.

Дождавшись, когда за последним инспектором закроется дверь, Слон поднялся с места и обойдя свой стол, а потом меня, подошел к двери и повернул барашек.

Вернувшись на место, он достал откуда-то снизу бутылку и два стакана. Потом пошарил в ящике стола и высыпал перед собой несколько карамелек.

— Садись, чего, стоишь, как не родной? — как-то бесцветно позвал Тарасов. — Закусить вот только нечем, уж ты, Корнеев, не обессудь, — ткнул он пальцем в «дунькину радость».

Пока я садился на щекаевский стул, он налил из бутылки по почти полному стакану. Обойдя свой стол, майор сел напротив. Стакан он поставил передо мной.

— Ладно, Сергей, ты только не думай, что только ты такой несчастный. Я дочь год назад схоронил. Рак. Тоже думал, что жизнь кончилась, а видишь, живу, — как-то без особой радости и все так же бесцветно улыбнулся Слон.

— Царствие ей небесное! — непонятно кому пожелал мой прямой начальник и крупными глотками выпил из своего стакана.

Выпил и я, думая, насколько несправедливая эта штука, под названием жизнь. Если бы поживший полной событиями зрелый мужик не воскрес в новом ментовском теле, то молодая, здоровая и очень красивая Соня, сейчас бы чему-то улыбалась. Или не улыбалась, но все равно, была бы жива. Но вот я здесь, живой и пью за ее уход из жизни.

— Эй! Ты чего?! — наклонившийся над столом Тарасов, с тревогой заглядывал мне в глаза. — Ты вот, что. Ты сейчас домой иди. Ты ведь у Валерки квартируешь? Вот и хорошо, я сейчас скажу, тебя отвезут, — он разлил остатки и опять получилось почти по стакану.

Опять выпили молча.

— И вот, что, Сергей, ты на этой неделе в оружейку не ходи, я там сказал, чтобы пистолет тебе не выдавали. А на службу через три дня выйдешь. Если что, потом подойдешь, я тебе рапорта на продление материалов подпишу. Иди, мне еще работать надо…

Отступление

Нет, Лева, ты сейчас неправ, — сложив на столе руки, тихо и без выражения произнесла Левенштейн, — Не виноват этот мальчик в смерти нашей Сонечки.

— Она жила бы! О чем ты говоришь, Пана! Если бы не он, она сейчас была бы живая! — еще три дня назад, недовольно морщившийся в присутствии дымящей сестры профессор, добивал последнюю папиросу из пачки.

— Была бы я нормальной бабой, я бы наверное, тоже так думала, но.. Ты ведь знаешь, я не всю войну в аппарате Мехлиса в Москве просидела. И свои первые два ордена я получила, когда еще работала в минском подполье. Быть может, поэтому я жизнь вижу немножечко по-другому, чем ты. Ведь ты же прекрасно знаешь, Лева, что Сонечку я люблю не меньше твоего! Да, люблю! И всегда буду любить, пока сама не помру. Тем более, что своих детей бог мне не дал. Так вот, Лева, я тебе повторю, ты не вини его! — сухая рука старухи протянулась к пустой пачке. — Левушка, бросай ты это дело, не курил никогда и теперь начинать не надо. Все мои папиросы извел, — равнодушно смяв коробку, укорила своего младшего брата профессор истории.

Лев Борисович, внимательно слушавший тусклый голос сестры, вспомнив про свою папиросу, вновь затянулся.

— Нельзя Сергея винить в случившемся, он делал то, что должен был делать, служба у него такая, Лева. Тут любовь виновата, Лева! Хотя, разве может быть виновата любовь в смерти.. — женщина ненадолго задумалась.

— Любила наша Сонюшка Сергея, я это еще тогда заметила, когда напустилась на него за этим вот столом, — Левенштейн продолжала задумчиво терзать смятую коробку. — Уж больно этот паршивец меня тогда разозлил! — слабо улыбнулась она своим воспоминаниям.

— При чем тут война? Война давно кончилась! И не на войне мою дочь убили, Пана! Если бы он в ее жизни не появился, она была бы сейчас жива!

Лев Борисович встал и подошел к стене, на которой весели два портрета так похожих друг на друга женщин. Жены и дочери.

— Нет, Лева! Это у нас с тобой войны нет, а этот сонин Сергей воюет. Он и за нас с тобой воюет. И как ты видишь, на этой войне убивают. Я узнавала, его самого не так давно убить пытались. Он чудом выжил. Отбился. А наша Сонюшка помочь ему хотела, вот сама на это минное поле и зашла. Зашла и не вышла…

Локтионов обещание выполнил и вечером субботы я уже был на колесах. Видавшая виды вазовская «копейка» еще была вполне живой и лишних звуков при перемещениях в пространстве не издавала. Под пассажирским ковриком лежали завернутые в газеты два комплекта номеров. Забыв вчера озадачить Михалыча наручниками, я попросил его расстараться на две пары.

— Будут! Одни у меня свои есть, вторые найду! — пообещал майор.

Соню хоронили в воскресенье. На кладбище я пришел, но к гробу подходить не стал. Не потому, что тяжело было встречаться с ее отцом и теткой, это болезненное неудобство я как-нибудь перенес бы. Мне до душевных судорог не хотелось видеть мою Соню в гробу. Не хотел и не мог я ее видеть в гробу!