— Хлебало завали!
– медленно проговаривает пятнистый.
– Мы все знали, что рано или поздно он вернется.

— А лучше бы поздно, покамест другие господа все по-своему не устроють, нам таких возвратов не нать, - не унимается тонкоголосый.

— Таки другие господа тебе, сраному червю, замок и оставили. Так бы под зад сапогом и получил. Ан могли золотом разжиться, кабы голову клятой ящерицы бы снесли.

— К праотцам золото не забрать, многие хотели, да никто не сумел. Мы-то чем лучше?

Пятнистый краем глаза смотрит на вконец распустившего сопли товарища, а потом едва заметно дергает головой в сторону двери. Вооруженный мечом кивает в ответ, а затем поднимается и резким движением вскидывает тонкоголосого за шиворот, да так легко это делает, будто тот ничего не весит.

— Эй, - пытается он сопротивляться, но силы слишком неравны. Даже судорожные взмахи ножом ни к чему не приводят, разве что заставляют отшатнуться самого пятнистого.

Срываюсь с места.

Первым делом - перехватить руку пятнистого, ножом в которой он уже оставил на шее женщины несколько неглубоких, но налившихся кровью порезов. Резко дернуть руку за спину, вывернуть ее до отчетливого хруста и дважды воткнуть острую сталь ему же за ребра.

Отшвырнуть тело - и, пока оно падает, с силой пнуть вооруженного мечом в колено. Подбитая нога тут же изгибается в обратную сторону - и мужик, потеряв опору, повисает на тонкоголосом, который, улучив момент, сам бьет того ножом в грудь - глубоко, со всей яростью и страхом, по самую рукоять.

Замираем друг напротив друга.

— Я не виноват, я не хотел, - лепечет тонкоголосый, показывая пустые окровавленные руки.
– Я говорил им, что неча чужой дом занимать. Тем более милсдаря Анвиля. Что вы все равно повернетесь. Ан не слушали меня, бараны.

Для пущей убедительности пинает тело собственноручно убитого собрата.

— Не виноват, не хотел...
– слышу надтреснутый голос.

Это женщина, которой прикрывался пятнистый. Морщится, когда говорит, но от тонкоголосого не сводит глаз. И в эти глаза лучше не смотреть, потому что там нет ничего живого, нет ничего человеческого, только безграничная ненависть.

Женщина очень худая, как, впрочем, и остальные, у стены. Острые плечи торчат из того, что некогда было простым крестьянским платьем, но теперь едва не расползается на лоскуты. Осунувшиеся лица, ввалившиеся глаза, пылающие очень нездоровой яростью. Пальцы тонкие и с хорошо видимыми суставами, полусжаты, точно птичьи лапы.

— И сюда тебя силой волокли?
– продолжает она.
– И Елену ты по принуждению пользовал, точно мишень. Сколько из нее потом стрел вытащили?

— Ваше Величество, она безумна, сама не знает, что бормочет, - делает удивленное лицо тонкоголосый.
– Знамо дело, этим, - кивает на женщин, - непросто жилось, но так то от глупости бабской. Вольностей им захотелось, чтобы в поле не работать, за скотиной не ходить, а все блага, что Отец наш Всевышний нам дал, были.

Все блага? Оно и видно, как лучатся благодарностью и здоровьем.

Не думаю, что такое возможно, но глаза женщины сужаются - и я готов поклясться, что в буквальном смысле наливаются кровью. И те, что до того сидели на полу, теперь поднялись - стоят за спиной говорящего... если бы взглядами можно было резать на части, от тонкоголосого бы уже остались одни кровоточащие ломти.

Впрочем, в руках одной из них вижу подобранный нож.

— Как есть и пить за десятерых, как побрякушки примеривать - так они в ряд стоят, - тонкоголосый будто ничего не замечает.
– Одежды им господские, туфельки, вышивку, будто из паутины тканную. А как хотя бы хлеб испечь или похлебку сварить - не допросишься. Нешто это дело, Ваше Величество? Кабы каждый в королевстве не балду пинал, а хоть что полезное делал, так бы и не топтал нашу землю ворог самозваный. А мы с мужиками ваш замок сохранили, от всяких ухарей оборонили, добро в обиду не дали.

От его слов хочется проблеваться.

Глупо звучит, но я будто сам стал грязнее, просто стоя рядом с этим человеком.

— Я закончу охоту и жду вас внизу, - говорю, обводя взглядом женщин.
– Хотите - спускайтесь.

Моей ярости так много, что вышибаю запертую дверь, даже не тратя время на то, чтобы отодвинуть в сторону щеколду. За спиной успеваю услышать короткий крик. Если бы не знал, подумал бы, что кричит женщина. Но нет, это всего лишь нож меж лопаток человеку, на которого смотрели, как на исчадие Преисподней.

Я не щажу никого. Выискиваю каждую «крысу», в самом дальнем вонючем углу, и уничтожаю. Без слов, без шансов на оправдание. Кто-то пытается сопротивляться, даже устраивает нечто вроде засады в надежде застать меня врасплох, кто-то до последнего делает вид, что его тут нет, кто-то падает на колени и взывает о помиловании. Мне все равно.

Позже, когда в замке не остается ни одной «крысы», а женщины все же находят в себе смелость спуститься вниз, во двор, я узнаю их историю.

После моего исчезновения земли вокруг замка долгое время оставались безлюдными. Крестьяне покинули свои деревни и ушли кто куда. Уходили они с уверенностью, что вскоре вернутся. И это понятно, людям, которые поколениями жили на одной земле, которые кормились с этой земли, которые знают о ней все, очень трудно представить себе, что завтра все может измениться.