– Не знаю, – просто ответила девушка. – Как-то.

Корнилов невольно бросил более внимательный взгляд.

Светло-серые джинсы с белой опушкой вдоль швов казались прозрачными на длинных ногах.

В сапогах на шпильках она была почти одного с ним роста.

Короткая куртка имела капюшон, но ничего не прикрывала.

Над ремнем белел кусок голого живота с блестящим пирсингом в пупке.

В такой одежде он не вышел бы даже на площадку к мусоропроводу.

Разумеется, в определенном возрасте переохлаждение не чувствовалось.

Молодость была синонимом дурости.

Когда-то Корнилов мог выбежать в одной рубашке на зимний балкон общежития МГУ, чтобы выкрикнуть несколько Ахматовских строк.

Но женский организм был устроен сложнее мужского; многое необратимое осознавалось слишком поздно.

Фирма, где работала жена, среди прочих производила гинекологические препараты.

Он знал понятие фетоплацентарной недостаточности, мог без запинки выговорить слово «гипергомоцистеинемия».

При виде девушки, которая будет стоять на ветру и ждать городской автобус, ходящий без расписания, отчетливо нарисовались все последствия для ее органов малого таза.

– Вы куда, вообще, потом отсюда? – спросил Корнилов.

– Еще не решила. А что? а вы? куда?

Девушка говорили и спрашивала отрывисто.

Ее что-то гнело.

Разбираться в причинах не хотелось.

Царь Соломон, прозванный библейским Проповедником, был тысячу раз прав, когда сказал, что знания умножают скорбь.

– Я – домой, куда же еще в такую метель, – устало ответил он. – Могу подбросить.

– А вы на машине?

– Нет, на самокате.

– Было бы здорово.

Глаза чуть просветлели.

– Была бы вам очень – ну просто очень-очень – благодарна!

Эта девчонка – без сомнений – была глубоко несчастна.

– Ну и хорошо, – подытожил Корнилов. – Тогда едем.

В жизни ничего не менялось, одиночество оставалось одиночеством.

Но капля бесплатного добра, оброненная на внезапного человека, грела душу.

В последнее время ему все чаще нравилось больше отдавать, чем брать.

Декабрьский день, едва начавшись, уже угасал.

Снаружи смеркалось; по огромной «матричной» парковке гуляли снежные вихри.

– Мело-мело по всей земле, во все пределы, – проговорил Корнилов, держа бутылки, как гранаты, в обеих руках. – Свечи, правда, тут нет. Задует.

Когда-то давно, в безголовой студенческой молодости, Пастернака он знал почти наизусть.

Девушка не отреагировала; ее поколению стихи были чужды.

Все телом пожимаясь от ветра, она вперед хозяина пошла к «Чероки».

– Сейчас согреетесь, – подбодрил он.

– Давайте подержу, – предложила она, когда Корнилов поставил «Столичную» на капот, чтобы вытащить брелок. – А то покатятся, разобьются, вам придется опять стоять в этой чертовой очереди.

По сравнению с продутой площадью в джипе было почти жарко.

Он сунул бутылки на заднее сиденье – где зимой было холоднее, чем на улице – подал девушке руку, помог взобраться.

– Включите себе обогрев сиденья, – посоветовал Корнилов.

– А где это?

– Вон там, сбоку. Внизу, со стороны двери. Нештатный, поставили по-чувашски.

Девушка принялась возиться.

– Сейчас включу сам.

Чтобы достать выключатель, ему пришлось тянуться через нее.

Рука невольно задела длинную ногу в джинсах.

Случайное прикосновение не отозвалось ничем.

Нечто сходное бывало, когда, отмечая защиту дипломов на кафедре, расшалившиеся от шампанского студентки благодарно целовали Корнилова – иногда даже в губы.

Подобное не содержало капли эротизма; шло на уровне невинных знаков внимания.

Его поезд давно ушел, самолет улетел, корабль сбился с курса и заблудился в незнакомом океане.

– Спасибо, – ответила девушка.

Она, конечно, сильно замерзла, хоть и не подавала виду.

Пристегнувшись, он снял селектор с «Р» и медленно тронулся.

Спешить не хотелось.

Внезапное соседство живого существа радовало; жизнь могла показаться не такой серой.