— А как ты расцениваешь свое творчество? Это искусство, или — …?

— Вот, Шевчук, кажись, где-то заявил, что, по его разумению поэты делятся на две основные категории: на тех, которые всю жизнь пишут один единственный идеальный стих, как скажем, Пушкин или он сам и, собственно, тех, кто своим творчеством как бы завоевывает новые пространства, территории, горизонты. Так вот, я и есть такой завоеватель. Я именно завоевываю внутри себя новые рубежи Безграничности, вседозволенности и дерзновенной вдохновенной всевозможности. И если творческий акт есть утверждение свободы, значит я из тех, кто ее завоевывает. Ибо ее нельзя получить в подарок, и она сама нс явится: ее можно лишь смело и отчаянно забрать, захватить, отвоевать — спиздить. В конце концов! И всевозможные проявления этого бунта и являются, по моим понятиям, настоящей поэзией, к которой никакого отношения не имеет лукавая эстетствующая срань всевозможных "игр в бисер".

— Ты вот, все говоришь о бунте, о свободе… Что для тебя есть бунт? Что для тебя есть свобода?

— Бунт — это единственная свобода. Единственная Радость. А свобода: она лишь одна — быть против. Как это у Брэдбери: "Если тебе дали линованную бумагу — пиши поперек".

— За все ведь надо платить… И ты знаешь чем?

— Заплатим. Я согласен платить. Идти вперед — значит неизбежно рвать мирские связи. Это — путь в Вечности через вселенское одиночество, по меньшей мере. Если ты выбрал движение, значит ты сам — Бог, Творец, Демиург, Созидатель собственной нравственности, собственного закона, мира, бытия. За это "покушение на престол" и следуют естественно вытекающие «награды» и пиздюли. Где праздник — там и похмелье. В самом акте творчества (особенно в роке) есть, на мой взгляд, некое «прометейство» — этакая кража, захват, крамольное и бунтарское похищение у горнего мира "небесного огня", знания, энергии, силы, света — в подарок, в дар своим увечным, лишенным, убогим, обижеУшьш, обделенным сородичам, «болезным» — тем, кому изувеченно и извечно не положено. И Матросов, и Махно, воюющий единовременно на всех фронтах, и Высоцкий, и Шукшин, и Тарковский, вообще, каждый истинно живой каждым своим честным, горьким и ликующим действием как-бы затыкает собой некое чудовищное метафизическое дуло, хоть на пару мгновений. И тут не важно — чем придется платить, какой карой… главное — что амбразура пару секунд безмолвствовала. Главное — что вражеское орудие выведено из строя хоть на пару секунд. Значит, свои получили передышку. И тут не важно — узнает ли кто об этом, поймет ли… если даже окажется, что ты — один такой пидор на всей планете — все равно надо взрывать и затыкать. Пока хоть один из нас держит этот антитоталитарный фронт — фронт не падет. И пока я жив — рок-н-ролл не умрет. И в этом я прав не по людской правде, я прав по своей свободе. Это — единственное, что чего-то стоит. Единственная реальность, единственная система координат, единственная моя религия, которая выше Бога, выше Мироздания, выше истины.

— Ты, стало быть, верующий?

— Я — человек, свято и отчаянно верующий в чудо. В чудо неизбежной и несомненнейшей победы безногого солдата, ползущего на танки с голыми руками. В чудо победы богомола, угрожающе топорщащего крылышки навстречу надвигающемуся на него поезду. Раздирающее чудо, которое может и должен сотворить хоть единожды в жизни каждый отчаявшийся, каждый недобитый, каждый «маленький». Я, вот, где-то читал про одного самурая, который перед тем, как сделать себе харакири, написал: "Уничтожу весь мир!". Так вот, я свято и закоченело верю и знаю, что он его этот "весь мир" и уничтожил, расхуярил, величественно, безвозвратно и однозначно. Введенский правильно пишет, что чудо — остановка времени, возможная лишь в момент смерти. Сытый индивидум, существующий в липкой протяженности будней, надежд, желаний, ожиданий и т. д. и т. п., не сотворит чуда, не "остановит мир". На это способен лишь тот, кому нечего терять. Это тот сокрушительный залп, когда уже "кончились патроны". Пусть в глазах всего мира это — разгромное поражение, зато для тебя и для твоего мира это — полный и окончательный мат, триумф и торжество! Имеющий уши слышать — услышит. Если ты посмел и не отрекся, не предал в глубине души сам то, во имя чего ты жертвуешь — то никогда не проиграешь. И… кроме этой чудесной силы, нарушающей и попирающей вселенские законы и заповеди, я верю лишь в себя самого, в свою непримиримость и свои собственные игры. Все это можно выразить одним словом — свобода.

— Не возникает ли у тебя ощущения, что ты (да и все ГрОбовцы) в той или иной мере задействованы некими силами в этакой незримой партии в качестве шахматных фигурок? Я понимаю — это может звучать обидно…

— Задействованы? По-видимому, это так и есть. Я несомненно, ощущаю силу за своей спиной — иначе каким образом наши нелепые записи поимели бы столь широкое распространение на столь широкой замечательной во всех отношениях территории, несмотря на отвратительное качество записи и этакий, мягко выражаясь, «непрофессионализм» исполнения. Это, несомненно, кому-то нужно. Но в этом я не вижу ничего обидного, для себя во всяком случае. Видишь ли, дело в том, что я не соотношу себя, свое настоящее «я», свою истинную, нетленную суть с тов. Летовым Игорем Федоровичем, 1964 года рождения, проживающим по адресу… и т. д. Я и есть та сила, которая строго, заботливо и бережно хранит, ведет меня и спасет изо всех каждодневных мучительных ловушек. Мы все на «ГрОб-Рекордз» (кроме некоторых дезертировавших) в некотором роде — одержимые воплотители, исполнители некоего высшего, скажем, предначертания. Отдавая себе в этом отчет или не отдавая, каждый из нас делает то, что может и что должен.

— А, вот, скажи, по-твоему рок-н-ролл неминуемо приводит к суициду, безумию, погибели: так или иначе — к трагической "развязке"?

— Мне кажется, да. Это очень жесткий и суровый путь. Рок-н-ролл — это, вообще, жесткая штука. Это всегда, так или иначе, — вызов, бунт, всегда — побоище, войнушка. Преступление! Всегда — экстремизм. И если ты решил принять правила игры и принять в ней участие — хочешь-не-хочешь, придется распроститься с мечтаниями и попытками "на хуй сесть и рыбку съесть". Либо ты сам покоряешь, лепишь свою обетованную реальность, либо она превращает тебя в слякотное «увы». Да, и вообще, всегда и во всем необходимо доходить до полного крутняка: вплоть до самосгорания, самоуничтожения, или сгорания и уничтожения всего, что вовне. Если ты однажды решил сказать «а», то должен (если ты, конечно, не полный пиздун) сказать и «б» и все прочее. И ежели ты дошел до буквы «э», то имей гордость, мощь и совесть, чтобы выпустить из себя внушительное «ю», а затем — и великолепное раскидистое "я"!!. Рок — это всегда ярость, это — всегда агрессия. Яростное, одержимое, ликующее, бунтующее бессилие — бессилие загнанного в угол зверя, раздирающее и вдохновенное бессилие бросающегося на врага подранка, восставшее сокрушительное поражение, которое попирает вселенные, сдувает миры, как карточные домики, которые выше жизней, смертей и прочих подслеповатых сусальностей!.. Рокер в течении нескольких лет при честной и полной самоотдаче проживает то, на что нормальному жителю надобны десятилетия и целые жизни. Это — стремительное, яркое и зловещее, словно полет махаона, выгорание. Вымирание. Это своего рода трамплин, с которого, разогнавшись как следует, можно взмыть в наднебесье, выбраться за грань, перескочить несколько пролетов, прогрызть, пробить прозрачную стенку своей юдоли, перехитрить, наебать куцый человеческий удел и "объективные законы". Можно, конечно, и наоборот: сурово, самозабвенно и непоправимо наебнуться оземь вдрызг и брызг! Ну, что ж — кто не рискует, тот… Это очень здорово, вечно и вздорно — сигануть выше крыши, вытащить себя за шиворот из болота, как Мюнхаузен, понять то, чего нельзя понять, обрести неподдающееся обретению, сочинить то, что нельзя сочинить, позволить себе непозволительное. Главное — посильнее разогнаться и не дать уму и телу взять верх над собой, главное — не дать себе «съиндильгировать», как это делало и делает абсолютное большинство рокеров у нас, и тем более — на «Западе». Их Mario — первопроходцев, вольнодумцев, избранных. Основная масса же — апостолы, пожиратели, популяризаторы, приземлители. Так было и будет. Учитель учит лишь учителей. Художник рисует лишь для художников. Ученики не могут научиться ничему. Каждый живой, каждый настоящий — вселенски, безобразно одинок. Только косоротая чернь бывает «вместе». А каждый из наших всегда один на один со всем существующим и несуществующим. Таковы правила игры. У Леонида Андреева есть отличнейший рассказ — «Полет». Помнишь, чем он кончается? "На землю он так и не вернулся". Трагично ли это? А насчет суицида… Вот, Серега Фирсов (наш менеджер, друг, товарищ и брат), в отличие от меня считает, что последний патрон оставляют не себе, а пускают во врага, а потом идут в атаку с ножом, с голыми руками… пока ты не будешь убит в честном бою, убит именно ими, а не самим собой. Мол, если не можешь больше петь песни — пиши книги, снимай фильмы, просто существуй назло, главное — воюй до конца. Он мне однажды сказал, что никогда не простит мне, если я сделаю то же, что и Сашка Башлачев. А, по мне, так… самое страшное — это умереть заживо. Это — самое чудовищное, что я могу себе представить. Умереть "мучительной жизнью", как все эти бесчисленные престарелые постыдные "герои рок-н-ролла", Диланы и Попы. Я никогда не смогу себе позволить такой низости. А кроме того, сейчас на дворе такое жестокое времечко, когда каждое свое заявление необходимо подписывать чем-то серьезным, кровавым или безумным. Каждый раз приносить что-то внушительное в жертву, чтобы к тебе по-просту прислушивались — я уж не говорю, чтоб поверили… И вообще, мне кажется, что лучше уж (и, главное, — красивее) — яркое, горькое, испепеляющее и победное мгновение света, чем долгая косно-унылая и прозаично-параличная жизнь. Я никогда не мог понять пословицу про синицу в руках и журавля в небе. В самоубийстве для меня нет греха, если оно — акт утверждения «залихватских», не от мира сего ценностей, которые сильнее всех инстинктов самосохранения, сильнее всех наглядных распаренных благ, медовых пряников, "жирных рук жизни". Бердяев замечательно помыслил: "…для свободы можно и должно жертвовать жизнью, для жизни не должно жертвовать свободой. Нельзя дорожить жизнью, недостойной человека". О!

— Тебя еще не упрекали в инфантилизме?

— Еще бы! Мой братец всю жизнь «упрекает»! Все, что я несу — это очень детская, если можно так выразиться — «философия». Я все еще дитя в какой-то бесценной степени, и я сияю и горжусь тем, что до сих пор среди всей этой вашей замысловатой гамазни я окончательно еще не потерял детского, наивного, чистого восприятия, и до сих пор безоглядно отношусь к жизни, к тому, что со мной происходит, как к игре. Значит, я все еще молод. И, стало быть, жив. И рок для меня — своего рода детская, жестокая и опасная игра, как те игры, в которые играл маленький Иван и фильме Тарковского. С какой вдохновенной радостью, с каким остервенением я пинал в детстве мячик во дворе — так же весело, вдохновенно и стервенело я ору в свой микрофон. Только ребенок способен на истинно великое безумство, только он способен по-настоящему безрассудно и сокрушительно "дать духу!" «Человек» при-евбем рождении нежен и слаб, а при наступлении смерти — тверд и крепок. Все существа и растения при своем рождении слабые и нежные, а при гибели — сухие и гнилые. Твердое и крепкое — это то, что погибает, а нежное и слабое — то, что начинает жить. Поэтому могущественное войско не побеждает и крепкое дерево гибнет." Я — внештатный член "Союза свободных мореплавателей" из книжки Кэндзабуро Оэ.

— Вот, ты все время страстно подчеркиваешь всякие «религиозности» и прочие «неземные» аспекты своего сочинительства. Почему же до самого, сравнительно недавнего времени, в твоих песнях было столь немало политической тематики? То есть вот эти вот нынешние твои «метафизические» концепции возникли лишь недавно, или…?

— Я на этот вопрос уже неоднократно отвечал. Попробую еще раз. «Политика» в моих песнях ("Все Идет По Плану" и пр.) — это вовсе не «политика» (как все это тупейше и буквальнейше понимается тусовщиками, Троицкими и прочими почтенными умами), во всяком случае, — не совсем «политика» в полном смысле слова. То, что сейчас говорю о бунте, как о единственном Пути — это, в разной степени осознанности, было во мне всегда, насколько я помню, — с самого глубокого детства. Для меня все мною используемые тоталитарные «категории» и «реалии» есть образы, символы вечного, «метафизического» тоталитаризма, заложенного в самой сути любой группировки, любого ариала, любого сообщества, а также — в самом миропорядке. Вот в этом чарующе-нечестивом смысле — я всегда буду против! А кроме этого мною всегда двигало сознательное или подсознательное стремление к тому, чтобы честно "пасть на поле боя", побуждая сочинять, петь и учинять нечто столь дерзкое и непримиримое, обидное, за что должны либо повязать, либо просто запиздить. Однако Хозяин хитер. Я уже говорил, что, если он не может по каким либо причинам сразу же тебя уничтожить, он пытается тебя сожрать, сделать собственной составной частью, попросту опрофанить — через попе, через открытое признание. Поэтому нужно каждый раз изобретать новую дерзость, не лезущую ни в какие терпимые на данный момент рамки. Новый эпатаж. Тогда, в 1984-88 гг., снарядами были: совдеповская тоталитарная символика, панк-рок, мат и нарочито зловонное исполнение (особенно на "Live"-выступлениях, если таковые были). Теперь на смену им пришли: новая стратегия, новая тактика, новое оружие, новая форма войны. Но суть противодействия, суть хищного активного сопротивления — все та же, ибо все равно всегда и везде мы — лед под ногами майора, в каком бы козырном обличий он не являлся и через кого бы он не действовал. Каждый понимает все в силу собственного разумения.

— В свое время ты заявлял, что Русское Поле Экспериментов и Хроника Пикирующего Бомбардировщика — твой предел. Затем была записана Инструкция…, а затем последовал и Прыг-Скок. Что теперь?

— Не знаю. Не знаю даже как тебе ответить. Это глупейше словами выражать. Я, вообще, замечаю, что подошел к некоей условной грани — к некоему, как-бы высшему для меня уровню крутизны, за которыми слова, звуки, образы уже "не работают", вообще, все, что за ним — уже не воплотимо (для меня, во всяком случае) через искусство. Я это понял, когда написал Русское Поле…. Оно для меня — вышак. Предел. Красная черта. Дальше — у меня нет слов, нет голоса. Я могу лишь выразить равнозначное этому уровню, являя просто новый, иной его ракурс. Это «Хроника» с "Мясной Избушкой" и «Туманом» и «Прыг-Скок», и "Песенка Про Дурачка", и "Про Мишутку" (онаЯнке посвящается), и последняя моя песенка — "Это Знает Моя Свобода". Выше них для меня зашкол, невоплощаемость переживаемого, вообще, материальная невоплощаемость меня самого. А вот именно туда-то и надо двигать. Видишь ли, надежда — это наиподлейшая штука. Пока она хоть в малейшей степени присутствует, можно хуй пинать — выбор крайне далече. А вот теперь — времени больше нема. "Закрылись кавычки, позабылись привычки". Это — конец. Конец всего, что имело смысл до сих пор. Скоро утро. Новая ступень. Новый уровень. Новый прыг-скок. Осталось лишь всецело собрать все внимание, все силы, всю сноровку — и не пропустить необходимый стремительно приближающийся поворот. Как поступать в данной ситуации: каждый решает сам. Манагер, вот, считает, что напоследок надо непременно поубивать как можно больше людишек. Янка двинулась в обратный путь — к родному человечеству, со всеми вытекающими из этого последствиями. Черный Лукич попер в католичество. Джефф решил работать в одиночку… А мне, видимо, пора готовиться к прыжку. Мне, вообще, в последнее время кажется, что вся моя жизнь была этакой изящной разминочкой, подготовкой к тому финальному, решающему, толевому рывку вон, наружу, который мне и предстоит совершить, возможно. В самом скором времени, необходимость которого уже покачивается на пороге, поглядывает на часы, постукивает по циферблату и подмигивает.