Отца, наверное, знает, подумала Оля. И, скорее всего, расскажет, но сейчас ей это было без разницы. Домой она все равно не вернется.

Миша оставил Олю в приемном покое. Еще и уходить не хотел, собирался дождаться, что скажут врачи. Оля еле его спровадила.

— Спасибо тебе за все, но ты иди. Пожалуйста. Мне неудобно.

— Да что тут неудобного? — простодушно усмехнулся он, но поймал Олин взгляд и осекся. — Ну мне это… как-то страшно тебя оставлять… А ты больше ничего такого не сделаешь?

— Нет, теперь точно нет. Обещаю. И не говори никому, ладно?

— Буду молчать, как рыба.

Миша потоптался, словно думал, что бы еще такого сказать, но так ничего и не надумал.

— Ну ты… береги себя. Увидимся еще, да?

— Конечно, — вымучила слабую улыбку Оля.

Наконец он ушел, и она обратилась к окошку регистратуры.

Сутки Оля отсыпалась. Положили ее в гинекологию с угрозой. Она соврала, что нечаянно упала с лестницы. Однако врачи отделения, перешептываясь между собой в ординаторской, строили сами страшные предположения.

— Ну ладно, ссадины эти жуткие и ушибы, можно списать на упала. Но она же истощена. Просто кожа да кости. Как будто ее год не кормили.

— Это ж Зарубиных девчонка? Может, отец поколачивает? Мать у нее какая-то вся забитая.

— А может, Стрелецкий все-таки того…? Она же с ним типа встречалась.

— Малолетка же созналась, что оклеветала его.

— Ну так! Мать его могла ее так скрутить, что в чем угодно признаешься. А я вот думаю, дыма без огня не бывает.

Сама Оля, чуть оклемавшись, замкнулась в себе наглухо. Она послушно исполняла все, что велят: уколы, таблетки, капельницы, побольше лежать. Даже съедала через силу все больничные завтраки, обеды и ужины. Давилась, терпела тошноту, но ела. Потому что сказали: иначе не выносит.

Мать ее навестила на второй день. Пришла перепуганная и почему-то в платке. Потом Оля сообразила, почему. Из-под платка тенью выглядывал огромный синяк. «Из-за меня», — вяло подумала она, ощутив тем не менее укол вины.

— Как Паша?

— Паша-то ничего, нормально.

— Обижается на меня?

— Да нет, что ты. Просился со мной к тебе. Но зачем ему сюда? Не надо, потом уж как-нибудь…

Мать принесла тапочки, кружку, еще какие-то вещи.

— Ты мне яблоки принеси в другой раз, — попросила Оля. — Малышу нужно…

— Доча, может, так и лучше было бы, а?

— Что лучше? — сразу ощетинилась Оля. — Лучше, чтоб он умер? Во мне?

Но мать, опаслив оглянувшись на соседок по палате, примирительно сказала:

— Ладно, ладно. Оленька, доча, расскажи, что случилось? Мне сказали, что ты с лестницы упала. С какой лестницы? Где? А Рома где?

Но Оля уже завелась. Нервы, и так расшатанные, совсем сдали.

— Нет больше Ромы, — запальчиво ответила она. — Он уехал. Навсегда. Навсегда уехал. Понимаешь? Нет его больше! Я его никогда не увижу. Из-за вас! Никогда… его… Не приходи больше!

Вместе со словами из ее груди вырвался горестный плач. Оля отвернулась от матери, уткнулась лицом в подушку, комкала ее, сжимала руками, закусывала и выла глухо и страшно.

Мать утешала ее, уговаривала, но, видя, что Оля лишь сильнее рыдает, извиваясь в кровати и пугая своим воем соседок, пошла на пост к медсестре.

— У Оли там срыв… истерика…

Вскоре после успокоительного Оля уснула.

На другой день мать снова пришла. Опасалась, конечно, но Оля больше не истерила. Она вообще почти не реагировала на нее. Едва отвечала на прямые вопросы: да, нет, не знаю. Потом вообще закрыла глаза и замолчала, словно притворилась спящей.

На самом деле, Оле надоело слушать ее причитания. Да и что ответишь на ее бесконечное:

— Оленька, ну что же делать будем? Отец ведь скоро все узнает… Это сейчас ты в больнице, а через неделю-другую тебя выпишут и что тогда?

Для себя Оля решила, что домой она не вернется. Скоро начнутся занятия в институте, можно будет попросить общежитие. Оно, говорят, ужасное. Развалюха просто. Мыши, клопы, тараканы, пьянки-гулянки. Но даже все это лучше, чем жить с отцом. Другой вопрос: на что жить? В кармашке рюкзака лежало немного денег — все, что она заработала за месяц лагере, будь он неладен. Там, конечно, очень мало. Так только — не протянуть ноги в первое время. Но потом она постарается найти работу. Любую. Хоть полы мыть, хоть дворы мести…

В очередной раз мать повздыхала, поохала и ушла. Оля задремала, а проснулась от ощущения, будто кто-то коснулся ее. Открыв глаза, она увидела знакомое веснушчатое лицо, рыжие вихры, беспокойные глаза. Миша.

Он неловко топтался рядом с кроватью и обрадовался, когда Оля проснулась. В этой его неловкости было даже что-то трогательное. И белый халат, явно малой, на нем смотрелся смешно и нелепо. Оля даже выдавила улыбку, и Миша сразу просиял.

— Привет. Вот зашел узнать, как ты.