Безусловно, самой значительной попыткой собрать научную информацию о землях Российской империи в XVIII веке (включая земли, населенные казахами) была череда групповых экспедиций, которые проводились под эгидой Императорской Академии наук между 1768 и 1774 годами [31] . Эти экспедиции, организованные Екатериной II – поступок, подобающий просвещенному монарху, – и осуществленные под руководством немецкого зоолога на русской службе П. С. Палласа, собрали огромное, по любым меркам, количество первичных данных [Vucinich 1963: 150–151; Вернадский 1988: 215–216; Сытин 2004] [32] . Эти данные, однако, были в высшей степени эмпирическими, слабо систематизированными, многие из них были изданы ограниченным тиражом или вообще остались непереведенными на русский, так что их полезность и интерес к ним в России не выходили за пределы узкого круга специалистов [33] . Объемистые труды Академических экспедиций – незаменимый ориентир для более поздних исследований и важнейший показатель понимания царизмом степного населения и природы, нуждались в преданном читателе и серьезной работе, чтобы представлять не только академический интерес.

Прочая общедоступная информация о Средней Азии и степи до 1840-х годов исходила преимущественно от офицеров и чиновников, служивших на границе или командированных за ее пределы для выполнения особых миссий. Эти авторы все чаще получали доступ к трудам предыдущих исследователей и реагировали на них, исправляя то, что считали ошибками интерпретации или искажением фактов, и добавляя собственные полезные данные. В первой половине XIX века в степи прошла серия геологических экспедиций, в том числе И. П. Шангина (1816 год) и К. А. Мейера (1826 год), а в 1829 году Российскую империю посетил прославленный А. фон Гумбольдт [Обручев 1933:22–30] [34] . Военные разных чинов, следуя воле своих монархов, пользовались назначениями с миссиями в среднеазиатские ханства, чтобы, как говорил один из них, во время своих путешествий «получить точные сведения о недостаточно известных странах»; впрочем, их произведения тоже зачастую оставались малоизвестными публике [Мейендорф 1975: 20] [35] . Стандартным справочником в течение многих лет после его публикации стал трехтомник «Описание киргиз-казачьих, или киргиз-кайсацких, орд и степей» А. И. Левшина (1798–1879), уроженца южных русских степей: он был направлен в Оренбург, где по заданию Министерства иностранных дел вел этнографические наблюдения за казахами и обширные исследования в архиве Пограничной комиссии. Опубликованный в 1832 году труд Левшина [Левшин 1832], основанный также на двухгодичной работе в архивах и библиотеках Санкт-Петербурга, несомненно, отражал последние достижения науки того времени.

Таким образом, Казахская степь в первое столетие после присоединения к Российской империи стала объектом привычного процесса производства и воспроизводства знаний. Далее надлежит познакомить читателя с лакунами и противоречиями в этой совокупности знаний, в том числе с кочевым скотоводством и особенностями степной среды. Для местных и центральных чиновников такие лакуны были не менее важны, нежели знания, которыми они обладали.

Топоним, который я постоянно использую, – «Казахская степь» (в русских дореволюционных источниках обычно «киргизская степь» или «киргиз-кайсацкая степь», с разными вариантами написания) – был, по сути, политическим термином. Он не нес в себе конкретного географического смысла и обозначал всего лишь место за пределами царских укреплений и редутов, в основном населенное людьми, называвшими себя «казаками»; однако сторонние наблюдатели именовали их киргизами, чтобы не путать с царскими нерегулярными войсками, казаками, которые жили в этих укреплениях [36] . Таким образом, путешественники могли использовать российскую границу как ориентир, не только разделявший среды обитания, но и отделявший безопасность от опасности, цивилизацию от ее отсутствия [Рычков 1772: 43, 67, 87–88]. Но вопросы о том, каким образом эти люди появились в местах, которые они теперь населяли, и как возник их нынешней уклад, были предметом споров, аспектом степного прошлого, которое царским наблюдателям было трудно понять по причине скудости доступных письменных источников.

По сути, единственное, в чем были единодушны царские наблюдатели, – это то, что народ, с которым они теперь имели дело, разделен на три основные «орды»: Большую, Среднюю и Меньшую [37] . Хотя существовали смутные догадки о происхождении этого разделения, все сходились на том, что убедительных свидетельств о том, как оно произошло на самом деле, нет (эта проблема ставит в тупик даже историков XXI века) [38] . Однако по вопросу о происхождении этого народа существовали разногласия, вызванные, помимо прочего, путаницей, возникшей из-за неправильного применения термина «киргиз» к нескольким разным общностям. Так, академик И. Георги в своем многоаспектном труде смешал современных казахов с древними енисейскими киргизами, предками нынешних хакасов, а по некоторым версиям – киргизов [Георги 1799: 119] [39] . Вряд ли это была его собственная идея. Скорее всего, Георги нашел и неверно истолковал положение более ранней работы Г. Ф. Миллера – руководителя «Академического отряда» Второй Камчатской экспедиции и, по утверждению историка X. Вермейлена, основоположника этнографии [40] . Более поздние исследователи в свете приобретенного опыта ставили ему это на вид. По более вероятной версии, как утверждает Левшин на основании множества источников, в том числе тех, что он называл казахскими «преданиями», народ, называвший себя «казахами», на самом деле был смесью нескольких племен, пришедших на среднеазиатские просторы из разных мест и в разное время [Левшин 1832: 30]. Он отмечает, совершенно неверно, что народ под таким названием достаточно давно был известен азиатским историкам как одно из многочисленных племен, завоеванных Чингисханом; они стали независимыми после падения Золотой Орды и постоянно воевали как с другими кочевыми народами, так и с оседлыми группами, жившими южнее [Там же: 39–46]. Занимаемая ими территория росла или уменьшалась в зависимости от их военных успехов; Левшин отмечает, что в течение XVII и XVIII веков она постепенно расширялись [Там же: 55–57]. Степные казахи были конфедерацией племен, которая со временем переросла в нечто большее и участвовала в евразийских политических играх раннего Нового времени более успешно, чем ее соседи.

Интерес к этой проблеме не был чисто историческим. Из вопроса о происхождении различных этнических групп, составлявших Российскую империю, вытекали дальнейшие вопросы, в частности о том, были ли «киргиз-казаки» родственниками «настоящих киргизов» или насколько тесно казахи были связаны с окружавшими их различными группами «татарского» населения. В конечном итоге, хотя царские наблюдатели придерживались разных мнений о происхождении казахов, последние действительно, по всей видимости, отличались от окружавших их этнических групп, и это оказалось жизненно важным для подхода царского государства к управлению. Из-за представления о казахах как о рыхлой конфедерации, которая еще сравнительно недавно занимала «только средину нынешних земель своих» [Там же, 2: 55], их территориальные претензии на степь казались менее обоснованными.

Характерно, что история принимала тем более последовательный вид, чем больше российские авторы размышляли о действиях собственного правительства в степи. Очень быстро возник надежный и политически полезный официальный нарратив о политическом присоединении региона к Российской империи; со временем на него стали ссылаться и придавать ему конкретную форму и содержание [41] . На момент, когда Абулхаир-хан сделал первое предложение о принятии его и Младшего жуза в российское подданство, Российская империя была лишь одной из нескольких влиятельных внешних сил на политической арене степи и, возможно, даже не самым полезным из возможных союзников (в числе которых были и Империя Цин, и малые ханства Средней Азии). Различные орды казахов, разбросанные по большой территории, сталкивались также с разнообразными врагами. Казахские ханы и султаны относились к своим присягам на верность достаточно гибко, ища союзы, которые дадут максимальные преимущества при изменении обстоятельств (особенно искусен в этом был Аблай-хан из Среднего жуза) (см. [Там же, 2:223–231]). Для Аблая, который не считал себя подданным ни Российской империи, ни Империи Цин, но стремился к хорошим отношениям с обеими, такое поведение разумелось само собой [42] . Однако для чиновников с их собственными эпистемическими предубеждениями в отношении международной политики такие действия имели совершенно иное значение: предательство.

Описывая присоединение Младшего и Среднего жузов, Левшин, перечисляя многочисленные примеры дерзости Абулхаир-хана, негодует: