Но отец пребывал в каком-то оцепенении и молча наблюдал, как рыдают жена и дочь. Наконец Чин наклонился к ним и прошептал сестре на ухо:

— Придется мне что-нибудь придумать.

— Что ты можешь придумать? Ты даже не живешь здесь больше. — Она посмотрела на брата.

С этого ракурса Чину стало заметно, как впали ее щеки, а руки стали худыми, точно у ребенка. Он отвернулся, сгорая от стыда. Пока его родные умирали с голоду в Янгдоке, он получал ежедневные пайки в университетском кафетерии. Это были обычная ячневая или кукурузная крупа или капуста, но все же он мог питаться. А у его матери и сестры условия жизни стали еще хуже.

Чин вынул из рюкзака два маленьких пакетика с ячневой и кукурузной мукой и положил перед матерью:

— Умма, вот немного провизии для всех.

— О, Чин, — всхлипнула она, — не стоило.

Сын наклонился к матери и обнял ее, накрыв собой худую согнутую спину. Он вспомнил, как она держала его на руках и пела ему песню о Великом Руководителе: «Нет родины без тебя!» Каким прочным и безопасным казался ему мир в то время. Теперь она стала маленькой, гораздо ниже, чем была тогда, и такой хрупкой.

Мать положила свою ладонь поверх его и долго так держала. А когда убрала, в ладони Чина остался маленький бархатный мешочек. Она сжала пальцы сына вокруг этого мешочка. Чин заглянул внутрь и увидел нефритовое ожерелье в виде глотающего собственный хвост дракона. В его пасти поблескивал небольшой бриллиант. Давным-давно мама показывала ему это ожерелье и рассказывала, что оно принадлежало ее матери и его удалось сохранить в семье во время японской оккупации и Корейской войны. Свернувшийся в кольцо дракон символизировал баланс во Вселенной, гармонию между инь и ян.

Чин посмотрел на мать.

— Что мне с ним делать? — спросил он.

— Возьми его. Здесь от него нет проку. Продай в Пхеньяне и купи на эти деньги учебники, иначе они все равно найдут его во время следующего рейда.

Чин покачал головой:

— Нет, я не могу его взять. Пусть останется здесь.

— Возьми, — настаивала мать. — Говорю же тебе, они найдут. А если ты его заберешь, он не пропадет.

Чин не знал, что сказать. Он обвел взглядом комнату, в которой царил страшный беспорядок, и, заметив кучку высыпавшихся из миски раковин, вспомнил, как легко раньше можно было найти улиток. Но это было давно, а с тех пор, как наступил голод, улитки тоже стали большой редкостью.

— Мы должны что-то с этим сделать, — обратился Чин к аппе.

Отец тяжело вздохнул:

— А что мы можем сделать? Они ведь полицейские.

— Это же было явно не санкционировано!

— Именно это они и делают.

— Ты что, хочешь сказать, что они уже делали так раньше? — Чин взглянул на отца, потом на Ённу.

Но они молчали.

В приступе гнева Чин метнулся к двери и выскочил в неосвещенный подъезд. Темнота тяжелой пеленой сомкнулась вокруг него, и в этой темноте слух различил доносящиеся из-за других дверей плач и стенания. Ограбили не только его семью.

Чин стал продвигаться по коридору, касаясь пальцами стены, и, когда его рука повисла в пустоте, понял, что достиг лестницы. Здесь, как и в коридоре, ничего не было видно, но его тело помнило эти ступени, по которым он столько раз сбегал и поднимался, когда был мальчишкой. Чин побежал вниз, перескакивая длинными ногами через две ступеньки, и, быстро преодолев все пять пролетов, выскочил из подъезда на ночную улицу.

Запахивая на ходу куртку, он помчался к главной дороге. Его кулаки сжимались и разжимались, а ботинки с силой обрушивались на асфальт. Друзья подсмеивались над тем, как двигались его длинные ноги и вихлялись бедра во время бега. Но пусть это и вызывает у кого-то смех, главное, черт побери, что он сейчас бежит!

Вначале Чин несся, не разбирая дороги, но постепенно его сознание начало цепляться за знакомые ориентиры. В детстве они с друзьями метались по здешним улицам, словно крысы в поисках лучшей сточной канавы. И теперь он снова окунулся в этот город с его сбрызнутым дождем бетоном, выцветшими серо-голубыми зданиями и широкими бульварами с неровно подстриженными деревьями, кору которых начисто ободрали; с разрастающимися полчищами попрошаек и сирот-беспризорников; с едким воздухом, когда-то вбиравшим в себя копоть сталелитейного производства, а ныне серым от дыма горящих бочек; с покрытыми ржавчиной зелеными российскими грузовиками ГАЗ-31, которые теперь ездили на древесном топливе вместо бензина; со всей его загазованностью, гнилью и ветхостью. Но именно этот неприглядный вид города и играл роль сердечной мышцы, питавшей стремления Чина вырваться в другой мир.

Он повернул на главный бульвар, в былые времена засаженный высокими соснами, которые простирали над тротуарами свои ветви с темными блестящими иголками. Сейчас от этих деревьев ничего не осталось: их извели, сначала лишив коры, а потом одно за другим порубив на дрова. Теперь на месте сосен торчали только пни.

Чин, перейдя на трусцу и направляясь на север, к полицейскому участку Гуллэ Донг, старался держаться ближе к темным зданиям. Его взгляд, подобно почтовому голубю, который всегда возвращается домой, остановился на портретах Великого Руководителя и Великого Вождя, установленных на приземистом белом здании. При виде их радушных улыбок ему стало спокойнее, грудь расправилась, плечи расслабились. Портреты придавали ему сил и, словно компас, указывали верное направление. От этого все тело Чина трепетало, стремилось вперед, а изнутри его распирало нарастающее чувство справедливости. Если партия следит за каждым, тогда даже полицию можно привлечь к ответу, не так ли? И если партия всегда была решительно настроена против чиновников, злоупотребляющих властью, то доложить о самоуправстве полицейских было не только правильно, но и похвально. Это могло быть воспринято как героический поступок человека, поднявшегося против полицейской тирании и коррупции. Чин не сомневался в том, что действует благородно.