Шрифт:
Посещение Червенова произвело на Арсения скверное впечатление; он насилу мог опять начать писать.
Через несколько минут дверь опять заскрипела, и в нее выглянуло лицо с рыжею бородкою клином.
Виталин обернулся...
– Что тебе?
– закричал он с досадою, узнав хозяина своей квартиры.
– Да как же-с? Вы обещали вчера еще, - проговорил тот.
– Завтра, - отвечал Виталин решительно и захлопнул дверь.
Но непосредственно за этим он оделся, собрал лежавшие на столе бумаги, положил их в карман своего пальто, запер комнату и ушел, взявши ключ с собою.
VI
ВООБРАЖАЕМЫЙ ЖУРНАЛ, РЕДАКТОР ЕГО И СОТРУДНИКИ
Недели через полторы после описанного нами утра известный уже нам Искорский, тщетно проискавши Виталина по всем заведениям, которые, сколько знал он, любил посещать сей последний, и только что возвратясь, измученный, прозябший и проголодавшийся, из последнего, отчаянного путешествия в 17-ю линию Васильевского острова, - вошел в свою комнату, с физиономией вдвое более сжатой против обыкновенного, и, заперши ключом дверь извнутри, сбросил с досадою свое синее пальто и в видимом волнении кинулся на диван.
Привязан ли был он слишком к Арсению и, находя в его безумствах оправдание собственных, любил в нем самые недостатки, - или обстоятельства слишком связали его жизнь с жизнию Виталина, но дело в том, что даже в эту минуту не мог он сердиться на него серьезно; он понимал слишком хорошо, что если Виталин теперь не у него, значит, Виталин не может, не в силах делать что-нибудь, не может потому, что ему лень, а лень - так принимали они оба всегда невольна, всегда следствие болезни. Итак, он не сердился на него в эту минуту, но ему было досадно за него, досадно то, что в это время, по всем его расчетам, Виталин успел уже создать десять новых легенд о себе в уме квартирных хозяек своих приятелей, наделать бездну долгов и рассказать, по слабости характера и по неограниченному самолюбию, много будущие возможного за настоящее действительное. Притом же хозяин Виталина до того надоел ему своими жалобами, что он не мог равнодушно его видеть.
По коридору, ведущему в его комнату, послышались чьи-то шаги. Искорский поспешил затаить, по возможности, самое дыхание.
– Искорский, - раздался за дверью знакомый голос, - это я, - отвори.
Искорский поспешил встать и отпереть. Вошел Виталин.
Он был бледен, на его лице было видно болезненное утомление, его глаза были странно мутны.
– Откуда ты?
– был первый вопрос Искорского...
– Мало ли откуда, - отвечал Виталин рассеянно, садясь на противоположный диван.
– Ты обедал?
– спросил опять Искорский.
– Да.
– Где?
– Там... у одного знакомого.
– Да вздор, не обедал...
– Когда я тебе говорю, что обедал...
– Где ты был полторы недели?
– А что? меня искали?
– Хозяин надоел просто.
– Нет ли писем?
Искорский вынул из ящика стола одно маленькое письмо, запечатанное черной печатью.
Виталин молча взял его, распечатал и, пробежавши, положил в карман.
– Только?
– спросил он холодно.
– Только.
– Послезавтра идет моя драма, - начал Виталин.
– Получивши деньги, я уезжаю тотчас же из Петербурга.
– Куда?
– В Сибирь.
Виталин подал Искорскому с этим словом письмо, которое тот пробежал тотчас же.
– Безумие!
– сказал Искорский, отдавая письмо назад.
– Не думаю.
– А я знаю, - продолжал тот, - а я вижу отсюда, что из всего этого будет. Дело конченное и решенное, что ты не в состоянии еще успокоиться.
– Я?.. а пора бы!
– отвечал Виталин с горькою улыбкою.
– О нет, сказал он, - вон, вон отсюда, поскорее вон отсюда. Чего мне ждать теперь? Да и глуп я был, когда ждал чего-нибудь прежде!.. Там, по крайней мере, мне останется только скучать.
– Что за отчаяние?
– Что за отчаяние? хорош вопрос! Да неужели тебе самому все это не надоело? Чего ждать? все одного - страдания.
– Да разве не везде одно и то же, по крайней мере для тебя и для меня?
– Говорю тебе: там мне будет полная свобода скучать и хандрить.
– О старом вздоре?
– Хотя бы и о нем.
– Славная цель, однако! Но тише, - прибавил Искорский, - сюда идут.
В коридоре снова послышались шаги, и казалось, двух человек... Вскоре за дверью раздался резкий и повелительный голос: "Это я, отворяйте!".
– Редактор, {15} - прошептал Искорский, и губы его сардонически сжались на минуту. Он подошел к двери и повернул ключ.
В комнату вошли два человека.
Один из них обладал наружностию, которую я назову воинственною, потому что не умею иначе назвать ее, да и потому еще, что привык на все смотреть через призму табели о рангах. Он был еще очень молод и по всем признакам страшно недоволен своею молодостию; бледным и слабым, совершенно финским очертаниям его лица сообщали выразительность только усы, возделываемые с бесконечною любовью. Движения его были резки и каждое из них, казалось, говорило "каков я, а?...". Он часто пристукивал каблуками, что, впрочем, за недостатком шпор не производило желаемого эффекта. На его лице вечно сияла улыбка неизменного самодовольствия; его речь была чрезвычайно резка и через три слова приправлялась постоянно выражениями, никогда не видавшими печати.