Час без малого сидел он за своим делом у опушки кустов, там, где начинались луга, когда подошел к нему дедушка Кондратий.

На кротком, невозмутимо тихом лице старичка проглядывало смущение. Он, очевидно, был чем-то сильно взволнован. Белая голова его и руки тряслись более обыкновенного. Подойдя к соседу, который рубил справа и слева, ничего не замечая, он не сказал даже "бог помочь!". Дедушка ограничился тем лишь, что назвал его по имени.

–  А! Здорово, дядя!
– произнес Глеб, опуская топор и утирая лоб, покрытый потом.

–  Здравствуй, Глеб Савиныч, - сказал Кондратий, переводя одышку на каждом слове, - к тебе шел.

–  Ладно, что встретились, - подхватил Глеб, - я и сам собирался ноне тебя проведать. Переехал сюда лознячком запастись: верши надыть исправить; а там, думал, как порешу дело, схожу к соседу. А ты зачем пробирался? Надобность, что ли, была какая? Али так, проведать хотел?

–  Нет… есть до тебя дело, - с трудом проговорил старик.

–  Ну, говори, - промолвил Глеб, обращая впервые глаза на соседа.
– Да что ты, дядя? Ась? В тебе как словно перемена какая… и голос твой не тот, и руки дрожат. Не прилучилось ли чего? Говори, чем, примерно, могу помочь? Ну, примерно, и… того; говори только.

Дедушка Кондратий тоскливо покачал головою, закрыл красные, распухшие веки и безотрадно махнул рукою. Вместе с этим движением две едва приметные слезинки покатились из глаз старика.

–  Ну, стало, взаправду недоброе что привалило. Али "плевок"* на рыбу напал?
– подхватил Глеб.

* Червь, истребляющий рыбу. (Прим. автора.)

Хотя Глеб коротко ознакомился теперь с истинным горем - таким горем, которое не имело уже ничего общего с неудачами и невзгодами по части промысла или хозяйства, он никак не предполагал, чтобы другой человек, и тем менее сосед, мог испытать что-нибудь подобное. Он находился в полном убеждении, что дедушка Кондратий претерпел какую-нибудь неудачу в деле домашнем: плевок на рыбу напал, сети порвались, а новых купить не на что, челнок просквозил и ушел на дно озера. Этим ограничивались его догадки. Поэтому самому немало удивился Глеб, когда сосед сказал ему:

–  Нет, Глеб Савиныч, кабы только это, не стал бы тужить, не стал бы гневить господа бога! На то его святая воля. В эвтих наших невзгодах человек невластен…

–  Да что ж такое? Говори!
– нетерпеливо перебил Глеб.

–  А то, что случилось недоброе дело, - подхватил, тяжко вздыхая, старик, - от человека недоброе дело, Глеб Савиныч! А все вышло… все вышло из твоего… из твоего соседского дома.

–  Как! Что такое?
– воскликнул Глеб, поспешно вставая на ноги и беспокойно изгибая седые брови.

–  Да, из твоего дома, - продолжал между тем старик.
– Жил я о сю пору счастливо, никакого лиха не чая, жил, ничего такого и в мыслях у меня не было; наказал, видно, господь за тяжкие грехи мои! И ничего худого не примечал я за ними. Бывало, твой парень Ваня придет ко мне либо Гришка - ничего за ними не видел. Верил им, словно детям своим. То-то вот наша-то стариковская слабость! Наказал меня создатель, горько наказал. Обманула меня… моя дочка, Глеб Савиныч!

При этом у Глеба отлегло от сердца. Ему представилось сначала, что Гришка или Захар обокрали соседа.

–  И где мне было усмотреть, старику, - продолжал дедушка, останавливаясь время от времени и проводя дрожащею ладонью по глазам, - где было усмотреть за ними! Сама, бывало, обо всякой малости сказывала. Ину пору - вот в последнее это время - спросишь: "Что, мол, невесела, Дуня, что песен не поешь?" - "Ничего, говорит, так, охоты нет". Ну, я ей и верил… вестимо, думаю, какое ей со мною веселье… лета ее молодые… Да, обманула меня моя дочка, Глеб Савиныч, горько обманула! Ноне только обо всем проведал… Приходит это она утром ко мне, а я рыбку удил, приходит, да так вот вся и заливается слезами, так и заливается. "Что ты, говорю: Христос, мол, с тобою". Сам добре перепужался, встал, поднялся, а она ко мне в ноги… все и поведала… Так инда головня к сердцу моему подкатилась! "Ну, говорю, дочка, посрамила ты мою голову! За что, говорю, за что ты меня, старика, обманула? На то ли растил я тебя? Того ли ждал!" А руки не поднял - подумал: не поможет. Бог, мол, дочка, судья тебе!

–  Что ж… Гришка?
– перебил Глеб, сжимая кулаки и грозно нахмуривая брови.

–  Он, - отвечал старик, опуская голову и проводя дрожащими пальцами по глазам.

–  Ах он, проклятый!
– вскричал Глеб, у которого закипело при этом сердце так же, как в бывалое время.
– То-то приметил я, давно еще приметил… в то время еще, как Ваня здесь мой был! Недаром, стало, таскался он к тебе на озеро. Пойдем, дядя, ко мне… тут челнок у меня за кустами. Погоди ж ты! Я ж те ребры-то переломаю. Я те!..

–  Полно, Глеб Савиныч! Этим теперь не поможешь, - кротко возразил дедушка Кондратий, взяв его за руку, - теперь не об том думать надыть.

–  Ты думаешь, примерно, женить надыть?

–  Затем и шел к тебе… Лучше уж; до греха, по закону по божьему, как следует.

–  Это само собою. Повенчать повенчаем; а не миновать ему моих кулаков! Я его проучу… Ах он, окаянный!

–  Нет, Глеб Савиныч, оставь лучше, не тронь его… пожалуй, хуже будет… Он тогда злобу возьмет на нее… ведь муж в жене своей властен. Человека не узнаешь: иной лютее зверя. Полно, перестань, уйми свое сердце… Этим не пособишь. Повенчаем их; а там будь воля божья!.. Эх, Глеб Савиныч! Не ему, нет, не ему прочил я свою дочку!
– неожиданно заключил дедушка Кондратий.