Шрифт:
– Вы считаете, что это слишком много? – спросил я.
– Да, немало.
– А вы, что же, всегда ютились в убогих каморках?
– Нет, зачем же. Я ютилась в усадьбе родителей в Тамбовской губернии, а потом и в самом Тамбове в собственном каменном доме в три этажа. Но если сказать вам правду, я не считаю, что имела на это право.
Я попытался свести ее с этой тропы.
– Вы учитесь тоже на медицинском?
– Нет, я учусь на агрономическом.
– Вы хотите быть агрономом?
– Пожалуй, что нет.
– А почему же вы тогда выбрали именно агрономический?
– По глупости. Видите ли, я рассчитывала стать агрономом, чтобы помогать крестьянам грамотно вести земледелие.
– А теперь вы решили, что им помогать не нужно?
– Нет, почему же. Но всякая там агрономия и медицина – это только мелкие меры, в то время когда надо всю жизнь перевернуть.
– И вы думаете, что именно вы это и сделаете?
– Ну почему же так уж прямо и я! Таких, как я, многие тысячи. И если мы все поменьше будем вести либеральные разговоры, а соединим свои усилия…
– Если все, то конечно. Но ведь так не бывает, чтоб сразу все. Ведь если разобраться поглубже, то и вы с вашими товарищами единомышленники только попервоначалу, а потом, когда дойдет до практического дела, то окажется, что каждый из вас вовсе не то видел, что другой. И начнете вы свой воз тащить, как лебедь, рак и щука, в разные стороны, и придете к тому, от чего шли, только уже без сил и без удовольствия.
– Возможно. – Она продолжала рассматривать книги. – Пушкина читаете?
– А вы его, конечно, не признаете?
– Нет, отчего же! Писать умеет, но это никому не нужно.
– Мне, например, нужно.
– И вам не нужно. Это вы себе просто внушили. «Так думал молодой повеса, летя в пыли на почтовых…» Какое мне дело до того, что думал какой-то повеса!
– Ну, конечно, вы поклонница Писарева.
– Да, разве нельзя?
– А кроме Писарева, вам кто-нибудь еще нравится?
– Кое-кто нравится. Могу перечислить. Хотите?
– Зачем? Я и сам могу. Писарев, Чернышевский, местами Добролюбов, Некрасов, из Тургенева «Отцы и дети» и «Рудин». Еще «Один в поле не воин» Шпильгагена…
– Это было, но прошло.
– Вместе с «Болезнью воли» Феоктиста Толстого.
Она задумалась, улыбнулась и вдруг подмигнула мне не кокетливо, а озорно:
– А вы не дурак!
– Я рад, что вы это заметили.
– Нет, я вам серьезно говорю.
– А я серьезно соглашаюсь. Сам всем этим болел.
– Теперь выздоровели?
– Во всяком случае, потихоньку оправляюсь. Раньше я точно так же, как вы сейчас, отвергал Пушкина и ставил сапоги выше Шекспира. Раньше я тоже считал ценной только литературу, которая открывает нам какие-то истины, но потом понял, что никакой отдельной истины нет, а истина – это вся жизнь со всем, что в ней есть хорошего и дурного, разумного и глупого.
– И все же я предпочитаю книги, которые вызывают в людях активный протест, показывают, как жить и против чего бороться. А ваш Пушкин, кроме двух-трех стихотворений и «Истории Пугачевского бунта», не написал ничего путного. Все только говорят: «Евгений Онегин», «Евгений Онегин», а я не верю, что есть хоть один человек, который прочел эту вещь до конца. Да и какая польза в «Онегине»?
– Что понимать под пользою. Если считать лес только запасом дров, то, может, и лучше каменный уголь. Но лес – это красота и богатство жизни, а уголь только мертвый камень, не дающий нам ничего, кроме жара.
Глава 18
Сейчас, восстанавливая в памяти прошедшее, я пытаюсь понять: когда же я потерял Веру? Когда наступил тот перелом, который сделал нас чужими? Разумеется, в значительной степени этому способствовала сама атмосфера в университете и за его пределами, насыщенная до предела самыми крайними ниспровергательскими идеями. Но ведь я тоже жил в той атмосфере. Почему же одни и те же влияния оказали на нас столь разное действие?
Все большую роль в Вериной жизни занимала Бардина. Каждый раз после общения с нею Вера приходила домой задумчивая и всякий наш разговор переводила на политические темы. Я ей о том, что из дому денег давно не шлют и нечем платить за квартиру, а она мне о том, что мы и так проживаем слишком много денег, которых не заработали, которые добывает за нас своей непосильной работой русский мужик. Я ей, допустим, говорю, что устал, готовясь к экзамену, а она мне отвечает, чтобы я подумал, как устает мужик, который от зари до зари, не разгибаясь, идет за сохой, получая за это нищенскую плату.
Однажды, помнится, я рассердился.
– Да что ты, – говорю, – меня своим абстрактным мужиком укоряешь? Ведь кроме этого мужика, самодержавия, капитализма и социализма есть еще мы с тобой – два молодых человека, у которых своя жизнь, свои устремления. Мы с тобой все равно не сможем переделать всю жизнь в мировом масштабе, давай как-то построим ее между нами двумя.
Как всегда, она заспорила:
– Как же можно смотреть равнодушно на то, что мир устроен несправедливо?