– Ну вот – я же говорю! – торжествующе заметил надворный советник, пропустивший трогательную историю болезни мимо ушей, и продолжил что-то доказывать.

Каменев тем временем начал крутился около плащей. Из правого кармана плаща Васильевского он вытащил лайковые, безумно дорогие перчатки. У Званцева нашлась только баночка леденцов от кашля да по лайковой перчатке в каждом из карманов. Ничего больше.

Почесав затылок, он вернулся к сыщикам и услышал, как Филимонов продолжает опровергать гипотезу.

– …и еще обрати внимание: брюки. На них есть частицы грязи. Такое ощущение, что убитые долго шли, а затем поменяли ботинки. Но это же ерунда какая-то… Ладно, обсудим наши гипотезы потом, – подвел промежуточный итог статский советник. – Поедемте на следственный эксперимент. Благодарю вас, доктор – вы очень помогли.

– Об чем речь. Правда, я вас больше запутал, – пожал плечами тот и повернулся к Каменеву. – Очень рад был познакомиться лично! Вы ведь знаете, наверное, поговорку, что у тенора в голове нет мозгов, потому что там вместо них резонаторы? Так вот – у вас там очень даже мозги!

– Доктор, что вы такое говорите? – улыбнулся тот. – Откуда бы у меня верхние ноты взялись, будь у меня мозги? В четверг у нас концерт, не желаете ли посетить – я бы приберег билет…

Медик рассыпался в благодарностях, и Каменева пришлось уводить не то за шиворот, не то под конвоем: разговор меломанов грозил затянуться до вечера. По дороге в участок тенору пришлось услышать от сыщика пару упреков, что полицейское расследование он сводит к воспоминаниям и музыкально-критическим лекциям. Филимонов слегка шикнул на него, и Владимир Алексеевич умолк.

Когда троица вернулась в участок, сыщики думали о деле, а тенор… кто его знает, о чем он думал. Может быть, что о странных выстрелах – а может быть, что о гастролях Таманьо – легендарного исполнителя Отелло из миланского «Ла Скала».

Дежурный встретил начальство запыхавшимся, довольным и с ящиком, полным револьверов. В нем лежали все модели, которые были на складе улик и которые фигурировали в делах с убийствами за последний год – от старинного «Кольта» на пять патронов до самого новенького, только что сошедшего с конвейера бельгийского «Нагана».

– Поедемте, Николай Константинович – будете слушать. Вспомните звуки выстрелов? Не забыли еще?

– Прекрасно помню, ваше высокоблагородие, – холодновато кивнул тенор, вспомнивший упрек в пролетке.

– Ой, высокоблагородие… Просто Владимир Алексеевич. Мир? – протянул он руку.

– Перемирие, – улыбнулся тенор и пожал ее. – А там и до мира дойдет. Что до выстрелов, такое трудно забыть. Да и память профессиональная – куда же я ее дену?

Карета довезла всех троих на опушку, где уже успела разместиться молодежная компания с плетеными корзинами закусок, покрывалами и гитарой. Звучал какой-то романс в исполнении молодого и статного баритона. «Хороший голос, – отметил Каменев. – Но уж больно кривляется. Кто так поет о любви? Такими гримасами змей заклинают…»

Оставив профессора около кареты, сыщики зачем-то направились в сторону участников пикника – и через минуту возвратились вместе с миловидной юной барышней и баритоном.

– Милостивый государь, так романсы не поют, – не смог промолчать тенор. – Дайте гитару!

– Коля! – крикнул на него Филимонов.

Но было уже поздно. Не обнаружив у баритона гитары, Каменев махнул рукой и без сопровождения запел серенаду Эрнесто. На всю опушку разлетелось нежнейшее «Чудесна ночь – чар весенних полна» из «Дона Паскуале». Почти пасторальное звучание серенады сменилось тревожным припевом «Когда умрет твой милый – пожалеешь, но жизнь вернуть мне снова ты не сумеешь». Грянуло вставное «си» – и тут же затихло, магически став тихим, почти флейтовым звуком.

– Николай, ты закончил? Не помешаю? – снова вмешался сыщик. – Прошу извинить, дамы и господа, что нарушаю ваш концерт, но вы, профессор – свидетель, а вы, судари мои, понятые. Убедительная просьба некоторое время не шуметь: мы проводим следственный эксперимент. Как только мы закончим, я сообщу. И просьба не пугаться выстрелов – мы стреляем в рамках эксперимента, стреляют специалисты.

– Не беспокойтесь, с револьверами сами умеем обращаться, не боимся! – прозвенел голосок девушки. – Мне, например, подарили двуствольный дерринджер!

Она моментально вынула из ридикюля небольшой, поблескивающий хромированным стволом на солнце пистолетик с белой ручкой: вот, мол, полюбуйтесь, гражданин из полиции – мы тоже с оружием знакомы.

Впрочем, даже если бы у всей компании было по пистолету, там не было бы такой коллекции, какую привезла полицейская карета. В ящике лежало 36 моделей: швейцарский «Шмидт» 1882 года, по две модели «Смит и Вессон» и «Лефоше», «Уэбли», «Энфилд», древний «Кольт Патерсон», еще 15 моделей полковника Кольта и другие, несколько менее популярные системы.