– Хо-хо-хо! – хохотнул Федор Иванович, даже не улыбнувшись.

В следующее воскресенье – это был уже шестой день мая, – солнечным утром, Лена раскладывала в пробирки для своих мух свежезаваренный кисель. За распахнутой дверью мелькал ее мелкопестренький, узко перехваченный в поясе домашний халатик; Федор Иванович в трусах и майке лежал на постели, полуоткинув одеяло, и шелестел газетой. Из-за газеты он все время посматривал – любовался Леной. Она чувствовала его взгляд, и в ее движениях ласковыми волнами пробегали тайные иероглифы. И он все это читал. И она понимала, что газета шелестит вовсе не потому, что ее мужа так уж интересует пахнущий керосином текст.

– Что происходит с нашими девчонками? – заговорила она вдруг. – Совсем с ума сошли. Ты слушаешь меня?

– Конечно! Я тебя всегда слушаю.

– Девчонки, говорю, наши. Все время кого-нибудь выдают замуж! Шамкову принялись сватать. А полгода назад на меня напали. Новый парень тогда появился у механиков. Гена. Или Валера, не помню. «Так он же темнота!» – говорю им. «Не такая уж темнота, ремесленное кончил». – «Так он же моложе меня на шесть лет! От него пахнет водкой!» – «Дурочка, она еще рассуждает. Брать надо, брать!» Это, значит, я должна была еще ловить его, а они собирались загонять мужа мне в сети!

– Давай продолжай уж… – Федор Иванович отложил газету.

– Вчера пристали: «Это у тебя обручальное?» – «А как же, – говорю. – Я уже полмесяца в брачном полете». – «Врешь! А где свадьба? Мы тебя не пропивали!» Я говорю: «Свадьбу буду праздновать вместе с крестинами». Фату я, конечно, никогда не надену. А небольшое пропивание придется устроить, а? Для самых близких. Закончится учебный год, тут и устроим.

Федор Иванович был согласен. И они замолчали. И Лена опять занялась мушками.

– Нет, я так бы и осталась мухой-девственницей, – вдруг заговорила она, – если бы не встретила тебя. И за тебя я не просто так выскочила. Имей в виду. Не просто, а потому что ты – Федор Иванович. Ты еще Федор Иванович?

В этом последнем вопросе и была вся суть начатого ею разговора. Гибельная суть. Он мгновенно понял это.

Дня три назад в поведении Лены чуть проступил новый тонкий оттенок. Этот рубеж обозначился вечером. Кто-то позвонил, Федор Иванович открыл дверь и увидел худенького юношу в неопределенном вислом сером полупальто. Почти мальчик, с вихрами коротко остриженных волос, бледный, должно быть студент, стрельнул в него строгими глазами, помолчал и спросил Елену Владимировну. Федор Иванович хотел было пригласить его в коридор и позвать Лену, но она сама, слегка оттеснив его, продвинулась в дверь и, взяв юношу за руку, провела его в большую комнату. Федор Иванович шел сзади. Юноша оглядывался на него, не решаясь передать Лене письмо, которое уже достал из кармана. Лена подняла на Федора Ивановича глаза. «Неужели не догадываешься?» – сказал ее приказывающий жест, и он, пройдя в спальню, тихо прикрыл за собой дверь.

Он сидел на своей постели в темной от поздних сумерек спальне и смотрел на яркую щель в двери. И это тянулось, наверно, минут сорок. Потом дверь приоткрылась, в нее проскользнула Лена, протянула руку:

– Карандаш, карандаш дай скорее…

Федор Иванович дал ей свой карандаш, и она сейчас же скрылась. Она все время заботилась о том, чтобы дверь была закрыта и чтобы он не увидел того, что делалось в большой комнате. Но во время ее ловких предусмотрительных манипуляций с дверью внимание Федора Ивановича за долю секунды произвело моментальный снимок: посреди комнаты в море электрического света стоит незнакомый юноша, растопырив руки, распахнув обе полы своего короткого пальто, и там на специально прошитой подкладке рядами блестят стеклянные пробирки, заткнутые комками ваты. Этого снимка и всех осторожных движений Лены было достаточно. Федор Иванович сразу понял, что Лена снабдила своими мухами присланного откуда-то смелого, преданного делу ходока. Видимо, где-то в другом городе было еще одно «кубло», менее обеспеченное, нуждающееся в помощи.

Он ни слова не сказал Лене об этом своем открытии. Но впервые заметил: в речах ее появилась настороженная обдуманность. Появилась – и уже не исчезала. И их обоих понесло куда-то чуть заметным течением.

– Конечно, я знаю, – вдруг сказала она в это же воскресенье, но часа на три позднее. Значит, держала это все время в голове! – Я знаю, – сказала она, – что ты – это ты… Ведь иначе и быть не может, правда? Характер у тебя такой: ты ищешь истину. И признаешь только ее. По-моему, никому не своротить тебя с этой дороги. Так? «Куда это я должен свернуть? – спросишь сразу. – Покажите, куда нужно сворачивать. Куда и зачем? Представьте мне ваши соображения. Докажите!» Так ведь? Но вот я все же… – она мучительно потупилась, – все же я… никак не пойму. Зачем тебе твой Касьян? Белые одежды свои ты прикрыл, это хорошо. Но зачем ты должен, как ты говоришь, отираться там среди дураков и подлых душонок? Вот я… Ну и я немножко маскируюсь. Но я же иду своей дорогой…

– А куда идешь – знаешь? – не удержался, спросил Федор Иванович. Сейчас он был близок к тому, чтобы открыть ей всю свою тайну. «Надо будет поговорить с Иваном Ильичом. Надо ей открыть», – подумал он.

– У тебя такие крылья, Федька. Почему не летишь?

– А почему ты считаешь, что у тебя есть право требовать, чтоб у меня был какой-то полет? – спросил он, крепко держа себя в руках, потому что она все время трогала ручку запретной двери.

– Есть право. Если я доросла до того, чтобы понять этот полет, и если есть уже такие люди, что летят, то я могу, имею право требовать полета и от тебя. И ожидать.

– А если это невозможно?

– Тогда может быть плохо…

– А знаешь, это вовсе не обязательно, чтобы ты видела, как я лечу. Лоэнгрина помнишь? «Лишь имя в тайне должен он хранить» – эти слова помнишь? А как имя откроется, Лоэнгрина уже не будет. Ты этого хочешь?

– Тут Лоэнгрин, там святой Себастьян… Можно даже запутаться… – И она неуверенно, по-чужому хихикнула.

– Ты уже путать начала меня с этим… с этим…

– Сам говорил, что нужно знать, а не верить. Вот я и хочу… Мне кажется, что ты слишком преуспел в деле мимикрии. У белого медведя только и есть одно, что выделяется на фоне снега, – черный нос. А ты и его лапой закрыл. Как же я увижу, где снег, а где медведь?