Лакей последовательно доложил:

— Его светлость маркиз Паллавичини.

— Князь и княгиня Ловештейн.

— Его превосходительство адмирал сэр Чарльз Гумпрэй.

— Маркиз и маркиза де Монлавилль.

— Его светлость герцог Вилла-Родриго.

— Барон и баронесса Люснэй.

— Его светлость фельдмаршал князь Ротенберг.

— Лорд и леди Бумберг.

И наконец:

— Его королевское высочество принц.

Под утонченной вежливостью, с какой Анатоль Дюкормье встречал своих высоких гостей, внимательный наблюдатель угадал бы упоение гордости. Несмотря на свою смелость и пренебрежение к понятиям о том, что дурно и что хорошо; несмотря на слепую веру в непреложность аксиомы, заимствованной Дюкормье у своих первых наставников в политике и гласившей, что успех оправдывает все и что честен тот, кто ловок, и наоборот; наконец, несмотря на энергичный, закаленный характер, этот человек иногда сам поражался, до чего невероятно ему везет. В такие минуты ему хотелось, так сказать, протереть себе глаза, хотелось убедиться, что он игрушка сновидения.

И в этот вечер ему приходило в голову:

«Неужели это я, я — Дюкормье, сын мелкого буржуа, когда-то бывший в положении почти лакея, когда-то презираемый, снедаемый желчью и завистью, нынче принимаю у себя на обед цвет европейской аристократии и принца королевской крови? Все мне улыбаются, все мне служит, все меня возвышает. Я пользуюсь всеми земными благами: богатством, почестями, здоровьем, молодостью, и это в начале карьеры! А где бы и чем бы я был теперь, что я делал бы теперь, если бы поддался на удочку добродетельных россказней этого Бонакэ, вместо того чтобы изведать бесстрашный полет в ослепительные края, где я парю теперь и надеюсь подняться еще выше!»

Дюкормье был из тех податливых, тонких и тактичных людей, которые с удивительной легкостью перенимают привычки, манеры и язык того общества, среди которого они находятся. Побывав в превосходной светской школе обходительности у французского посла в Лондоне и в Париже у князя де Морсена, Дюкормье не только приобрел и усовершенствовал прекрасные манеры, делавшие из него человека лучшего общества, но, как глубокий наблюдатель, он заметил и изучил в знатных домах тысячи тонких оттенков, из которых слагается трудное искусство принимать гостей: искусство быть всем приятным, соразмеряя, однако, учтивость, услужливость или уважение с достоинством и общественным положением каждого из гостей.

Для Дюкормье наблюдать — значит усваивать, по мере надобности, плоды своих наблюдений. Так и в этот вечер он с самой утонченной любезностью угощал своих гостей. Его жена помогала ему как нельзя лучше. Ей хотелось разыгрывать из себя знатную даму; она обладала почти таким же тактом, как ее муж, и превосходно исполняла взятую роль.

Чтобы очаровать принца, Анатоль блистал остроумием, искусно льстил, но делал это без малейшего ущерба для менее знатных гостей. Поэтому в конце обеда принц, сидевший по правую руку г-жи Дюкормье, сказал ей вполголоса, улыбаясь:

— Знаете ли, графиня, г-н посланник не только представляет собой Францию, он делает больше: он заставляет любить ее.

— Легко заставить любить себя, если обращаешься к таким милостивым, великодушным сердцам, как ваше высочество.

— Великодушным? Нет, графиня, в настоящую минуту меня, напротив, обуревает очень дурное чувство.

— Какое же, принц?

— Увы, сударыня, я завидую.

— Вы, ваше высочество, завидуете? Осмелюсь сказать, что его королевскому высочеству не позволяется завидовать.

— А между тем это правда, сударыня. К счастью, я не так уж виноват, потому что я завидую не вполне для себя, но для моего правительства.

— Но кому же вы, принц, завидуете?

— Моему кузену, герцогу Баденскому, при дворе которого аккредитован ваш муж. Граф, — обратился принц к Дюкормье, — я сейчас имел честь сказать графине, в каком я затруднении. Я кое в чем завидую герцогу Баденскому; но он — мой друг, и мне было бы тяжело, если бы он потерял то, в чем я ему завидую.

— Ваше высочество, — отвечал Дюкормье, — кто сильно завидует, тот близок к обладанию предметом зависти. Для искренно увлекающихся людей хотеть — значит мочь.

— Я уверена, — заметила сидевшая по левую руку Анатоля молодая и красивая герцогиня Спинола, — я уверена, что его высочество протестует против такой ужасной теории. Если бы она была верна, то что стало бы с добродетелью?

— Но добродетель, герцогиня, — отвечал Дюкормье, — осталась бы тем, что она есть, — прекрасной и внушающей почтение. Его высочество простит мне, что я не дождался его ответа, и позволит мне дополнить мою мысль: я думаю, если в любви часто терпят неудачу, то это потому, что недостаточно искренне любят, герцогиня.