— Кто это тебе не даст? — развеселился Леон. — Я прикажу. Я вождь.

Кирейн как-то странно посмотрел на него и, мгновенно выхватив флягу, запрокинул голову. Жидкость с клокотанием исчезала в его глотке, словно ее лили в бурдюк через большую воронку. Глаза сказителя слегка осоловели. Он с неохотой вернул флягу Леону и перевел дух.

— Вот спасибо, вот уважил… Э, ты все не пей, ты мне еще чуток оставь. Я же не могу так… Не поверишь: сижу с самого утра — и хоть бы одна строка! Говорю им: без патронов стрелять нельзя, а без выпивки писать, значит, можно? Вот хоть ты мне ответь: можно?

— Нельзя, — согласился Леон. Его одолевал смех. — А что пишешь? Сагу?

— Песнь.

Из-за спины Кирейна выпорхнул измятый листок и тем же путем скрылся обратно.

— Дай-ка посмотреть.

— Кхм, — смутился Кирейн. — Чего?

— Дай посмотреть, говорю.

— Чего посмотреть?

— То, что за спиной прячешь.

Кирейн маялся так, словно был юношей, обреченным отдать свою невинность развратной старухе. Леону пришлось пригрозить, что он сам на глазах Кирейна немедленно допьет Тихую Радость, если только…

— Ну вот, давно бы так.

Он прочел неоконченную песнь дважды, первый раз бегло, второй — внимательно. Пожал плечами, хмыкнул.

— Чего вздумал стесняться? Астил давно заслужил, чтобы о нем песнь была. Хм… а кто заказал? Парис? Кирейн закряхтел.

— Умнейший…

— И правильно сделал, — одобрил Леон. — Он само собой, а я как вождь еще сагу о нем закажу… большую.

— Какой ты вождь! — Кирейн в сердцах сплюнул. На Леона он почему-то не смотрел. Леон моргнул.

— То есть?

— Астил теперь вождь и останется им, а ты — никто! Понял? Одно имя: Великий-де Стрелок. Велено про тебя больше ничего не писать… Дай-ка Тихой Радости.

— Что? Повтори!

— А то. Астил, говорю, теперь…

— Почему он? — От шепота Леона Кирейн пугливо отодвинулся и заерзал задом по траве.

— Умнейший так решил…

— Кто?!

— Спохватился, — буркнул Кирейн, упрямо не глядя в лицо Леона. — Где твои глаза были, когда старик у нас в деревне появился? Я нетрезв был, а и то помню, Умнейший все о Линдоре расспрашивал: что, мол, за человек, да не глуп ли, да решителен ли, да пойдут ли за ним люди… Линдора он хотел взять, не тебя! Линдор Умнейшего не послушал и погиб. А ты старику уже потом подвернулся…

Ударило в темя — словно хотел распрямиться и нашел макушкой низкий потолок. Вот, значит, как… А ведь верно, понял вдруг Леон, все так и было, Кирейн не солгал, и нельзя винить в предательстве Умнейшего, всегда думавшего о людях и никогда — о человеке. Таков уж он есть.

Как будто второй, раз Леон падал на лес в «летающем крыле» — и вот он снова сидит на земле, разбитый и ничтожный, и снова, как тогда, терпит боль… Но ту боль можно было вытерпеть.

Кирейн жадно досасывал остатки Тихой Радости, скворчал и булькал.

— А этот Астил — какой он? — спросил Леон, глотая комок.

— Астил-то? — Кирейн наморщил лоб, с трудом оторвавшись от фляги. — Как тебе сказать… Крупный такой, кряжистый. И не скажешь, что южанин. Решительный очень. С Умнейшим советуется, уважает его… Рифму на «Астил» не подскажешь? Тут у меня, кроме «убил», ничего не выдумывается, так ведь не убил он покамест Железного Зверя, только собирается. Опять же, глагольная рифма…

— Вчерась решительный Астил Леона враз освободил, — злобно процедил Леон.

— Погоди, погоди, — встрепенулся Кирейн. — Дай запишу.

Чуть только адъютант, посланный с пустяковым поручением, вышел за дверь, Леон вернулся к прерванному занятию. Из-под завалов на столе он добыл хитро сложенный лист пчелиной бумаги, критически осмотрел его, вздохнул и решил начать сначала.

Он развернул лист и тщательно разгладил места сгибов. Затем начал складывать лист заново, прикидывая в уме расстояния и углы. Дело двигалось. Через несколько минут обозначились бумажные лапы, затем куцый хвост. Труднее было с головой. За несколько последних дней Леону уже удалось сложить из бумаги рыбу, птицу-свинью, свеклобаб и дракона. Никак не удавался лишь совиный страус.

Леон уронил недоделанную игрушку на пол и стал смотреть в окно. Там не происходило ничего интересного.

Он выжил. Он вернулся. Изменило ли это хоть что-нибудь?

Первые дни по возвращении прошли иначе: сначала поездки по ближайшим окрестностям, потом по не самым ближайшим. Крики. Цветы. Стихийные митинги.

Огромные толпы плачущих от радости людей, и у самого — комок в горле от волнения и трудно говорить…

Было. Кончилось. Надоело. И вот теперь он сидит в занятой им комнатке в крайнем штабном доме и делает вид, что всецело поглощен работой.