Когда мы с мамой пришли договариваться о цене, она показала Андрею Ивановичу мои рисунки, и он сказал: «Да, из этого выйдет толк». Рисовала я по наитию, без технической базы: вдохновенно, но по-любительски. Считала теорию слишком скучной и не принимала иного мнения. Однако с первого же урока совершала ошибку за ошибкой, и количество их заставляло меня сомневаться в наличии дара.

Я давно раскусила метод художника: сначала покритиковать, затем слегка похвалить – по-отцовски подуть на рану. Головой я понимала, что он поступает верно, но всё равно причиняет боль. То, что давалось мне легко в школе, то, что выделяло меня из толпы, оказывается, нуждалось в долгой и нудной шлифовке.

В мастерской иногда появлялась дочь Андрея Ивановича, чуть постарше меня и уже студентка художественного ВУЗа. Это для нее предназначалась одна из резных кроватей. Девушка разворачивала на полу свитки своих работ, и на лице отца появлялась улыбка.

– Вот как рисует, – украдкой показывал мне Андрей Иванович ее альбомы и светился от гордости.

Ревность всегда мучительна. Талант его дочери, унаследованный, с детства пестуемый, кричал в каждом штрихе сангиной, в каждой мышце обнаженной натуры, в идеальных пропорциях, в мягких кудрях Аполлонов и Афродит на ее безупречных работах. А ведь она еще только училась, но была частью мира картин и красок по праву рождения, а я – случайным прохожим, которому и за десяток лет не сделать так, как играючи умела она. И я презирала себя, собственную ограниченность, ограниченность самой жизни.

– Кто тебя научил так мыть кисти? – спросил Андрей Иванович, неожиданно объявившись в ванной. Я придавливала щетину к куску мыла, чтобы получилось пушистое солнце с расходящимися лучами, и покручивала рукоятку в руке – так кисти отмывались лучше всего.

Сперва я подумала, что он ругается, но в его голосе было не осуждение, а любопытство.

– Сама придумала, – я пожала плечами.

– Я заметил, ты чем-то расстроена.

– Да нет, всё в порядке.

Андрей Иванович вздохнул и вышел.

– Ты не веришь в себя, – хотелось услышать мне.

– Да, вы правы. Мне никогда не стать такой же, как ваша дочь.

– Но тебе и не нужно, у каждого свой путь. Ты думаешь, ей всё дается легко, но и ей пришлось одолеть немало трудностей, а впереди их еще больше. Только вера в то, что этого хочет твоя душа, помогает не сдаться.

Но, когда я вышла из ванной, он не стал давать отеческих наставлений, он вообще был немногословным, как мой отец, как Володя. Андрей Иванович протянул мне книгу в синей обложке: Дмитрий Мережковский «Воскресшие боги. Леонардо да Винчи». Каким-то непостижимым образом он понял, какую роль играют в моей жизни книги.

– Хочу, чтобы ты это прочла.

Не понятно, сделал ли он подарок или дал книгу на время.

– Спасибо, обязательно.

В тот же вечер я уселась за книгу, написанную столетие назад о гении, жившем задолго до смерти Бога. Леонардо в глазах современников был святым и Антихристом, сверхчеловеком, бросившем вызов церкви. Но больше всего меня поразило то, что его ученики даже не пытались превзойти учителя, предпочитая довольствоваться готовыми методами. Они копировали его работы, становясь бледной копией мастера и теряя себя. Можно ли вообще научиться быть гением, а не ремесленником, или это дар свыше?

Не найдя ответа, я отложила книгу и погасила свет.

Сверхчеловек Мережковского потерпел поражение, утянув за собой тех, кто его любил. Даже гений обречен на одиночество и непонятость, и даже гению приходится пробиваться к свету сквозь страдания, зависть и невежество окружающих. Мы можем лишь бессмысленно повторять за лучшими либо вспыхивать и сгорать.

Клепе повезло быть счастливой хозяйкой черного пуделя Джонни. Я помню его щенком: смешной игрушкой с нежным розовым животом, теперь он подрос, и морда вся в серебре. Мама не любила собак, и я отдала всю нежность чужой. Клепа оставляла ключи с просьбой выгуливать Джонни, пока она в школе, что я делала с превеликой радостью. Ее бабка ворчала: дескать, нечего всяким девкам ключи доверять, но что значит мнение бабки, когда есть дружба и собачья преданная любовь.

Собираясь в свет, Клепа носилась по дому в корсете и длинной юбке. Недавно она прикупила красные гады, в которых ходили все неформалы с «драмы». Мысок у них был из металла, что для сибирской зимы – безумие. Когда я увидела эту невероятную обувь, то долго смеялась от восхищения: толстенная подошва-трактор, и ноги в них словно спички. Гады мы ласково звали «говностопами», и я выпросила у мамы такие же, но поскромней, без металла.

Мы слушали «Nightwish» и «Evanescence», выли под вокал Эми Ли в трио с Джонни. Я расспрашивала Клепу о музыке, поражаясь, как велик неизведанный мир и как много еще предстоит узнать. Вся одежда моя окрасилась в черный, на руках и бедрах звенели цепи, из шеи торчали шипы, и мы пудрили лица белым, чтобы стать принцессами смерти посреди духовно мертвого мира.

Даже Джонни, наш черный пудель, был не обычным псом, а булгаковским символом демонических сил, и когда мы ступали с ним по темным улицам, то были Воландами и Мефистофелями, и наше преданное Зло бежало рядом, быстро-быстро перебирая ногами.

Мама смотрела на мои трансформации без особых эмоций, даже на драные колготки в сетку и на то, как я подшивала юбку до супермини, только не знала, что я курю и говорю, как сапожник, а еще меня выгоняют с уроков за внешний вид. Меня удивляло ее спокойствие. А потом я нашла мамины студенческие фотографии: вот она, челка набок, нога на ногу, сигарета в зубах, а в магнитофоне наверняка «Кино» или похожий на Иисуса Тальков – боги прошлого. Она до сих пор хранит кассеты с их вечными песнями.