В первое наше свидание Сашка провел меня за руку к ступеням спорткомплекса «Октябрьский», откуда был виден почти весь город. Над нами, как вход в туннель, нависла огромная наливная луна. Сашка усадил меня на скамейку и зачем-то описал пейзаж: «Ночь-полнолуние-романтика», а затем засунул язык мне в рот. Меня чуть не стошнило, по подбородку текло, но я стерпела и даже вымучила улыбку, когда он закончил. Сашка был будто разочарован, но попытался еще раз, уже настойчивее. Я окаменела, боясь признаться в том, что мне совсем не нравится, ведь он непременно обидится и уйдет.

Наконец ему надоело настаивать, Сашка выкурил сигарету, снова проводил меня до остановки и даже не стал дожидаться автобуса.

В пути через на другой конец города было время подумать: может, со мной что-то не так, раз мой первый поцелуй «по-взрослому» был настолько противен? Но больше всего мучила меня мысль о том, что каждое Сашкино действие, слово, жест насквозь фальшивы, и невидимый зритель весь вечер посмеивался надо мной, а главное – смеялся Сашка.

То, чем мы с ним занимались, мало напоминало любовь: мы гуляли и пили. Пили и снова гуляли. Тратили его деньги на сигареты. Тратили мои деньги на дешевое пиво и сладкие коктейли с водкой. Порой забирались на шестнадцатый этаж общежития, откуда по городской легенде прыгали самоубийцы. Дверь в подъезд была сломана, мы садились в зассанный лифт и возносились под крышу. Исписанные непристойностями стены лестничной площадки оканчивались открытым балконом, пол был завален мусором и шприцами, зато оттуда открывался восхитительный вид на утопающий в золоте город. Осень стояла удивительно теплая и солнечная. Я смотрела вниз и представляла, как падаю и тело мое разбивается об асфальт.

В пятнадцать я часто задумывалась о смерти. Мне еще не доводилось никого хоронить, даже прабабушка с прадедом, прошедшим всю войну от сорок первого до Берлина, были живы – в моей семье рано заводили детей.

Со смертью я познакомилась в десять лет: в девяносто девятом кавказские террористы взрывали дома в Москве, Буйнакске и Волгодонске. Соседка Настя с четвертого этажа, чей папа был майором и получил от государства квартиру, как-то обмолвилась, что наш дом взорвали бы обязательно, потому что в нем живет много его сослуживцев, а исламисты ненавидят военных.

Слова Насти разрушили во мне очень важное: разбилась моя уверенность в собственном бессмертии. Погибнуть можно в любой момент, вот так просто, особенно когда спишь: какой-нибудь бородатый незнакомец – обязательно бородатый, как страшный Шамиль Басаев, – подложит бомбу в подъезд или грузовик под окнами первого этажа, и тогда никто уже не проснется.

Сон покинул меня на три ночи.

Остатками сознания я хваталась за реальность, не позволяя себе заснуть, ведь пока я не сплю, дом не взлетит на воздух. Я воздвигла вокруг него, вокруг приятных и не очень соседей невидимый защитный купол, который не пробить ни одной ударной волне, и на третью ночь мне открылась способность видеть его тонкие стенки, похожие на бензиновые бока мыльного пузыря.

По синему потолку ползли угловатые тени, и, хотя Москва с Волгодонском были чудовищно далеки, мне казалось, что смерть накрыла весь мир черным и душным саваном, и протяни я руку, то могу дотронуться до их горя, и их горе стало мне очень понятным. Смерть была всюду: в ползучих тенях, в стенах дома, в герани на подоконнике, в моих родителях и во мне.

Так мы встретились.

В детстве все мы живем в райской утробе, обитой со всех сторон мягким войлоком, который успешно гасит удары. И вот меня вытолкнули из безопасного знакомого мира в пропасть, где обитает ужас, и теперь он пустил во мне корень. Иное я перестала видеть, перестала воспринимать прекрасное. В каждой травинке видела тлен, в новых зданиях – будущие руины, в людях видела зверя, в мире видела апокалипсис. Ноги мои ступали по воздуху, а пропасть растянулась внутри на многие километры, и я научилась чувствовать ее в других.

Глубина этой пропасти зависела от крепости душевной породы. Внешний мир был сверлом, разрушавшим почву; есть люди с породой прочной, укрепленной любовью близких и благополучным детством – тем сверло не причиняет большого вреда. У кого-то порода сыпучая, пористая – такая рушится быстро. Более всех не везет обладателю плодородных податливых земель: сверло вязнет и остается там навсегда, чтобы через годы дать наконец всходы, и всходы эти прорастут глубоко в душу.

Пропасть росла во мне, требовала пищи, и я давала ей пищу: зачитывалась низкосортными детективами, где на первых страницах обязательно находили труп; по вечерам семейный просмотр сериалов про ментов и девятичасовых новостей; усатый Каневский лукаво подмигивал мне из ящика: «А это уже другая история». Я знала по имени всех серийных убийц и годы их кровавой охоты. 11 сентября в прямом эфире падали башни-близнецы, весь мир застыл у экранов, а мы – я, мама, Володя – в гробовом молчании пили остывший безвкусный чай. Наверное, им следовало выключить телевизор или попросить меня не смотреть, но кто об этом мог тогда думать. Особенно меня сломало после Беслана. Хотелось собрать весь ядерный арсенал, вынести его на орбиту и обрушить на несчастный искалеченный земной шар. Я прокручивала в голове эту картину и даже хотела превратить ее в сюжет для рассказа, но не нашла в себе силы начать. Я ревела в подушку от ненависти к миру, в котором не какие-то мифические чудовища, а взрослые люди убивают детей; миру, устроенному таким образом, что ты либо принимаешь правила, либо выбываешь, даже если не успел их узнать. Ты бессилен изменить мир и бессилен к нему приспособиться.

Насилие настолько вгрызлось в мою голову, что казалось неизбежным. В какой-то мере я ждала его и даже заранее смирилась с тем, что оно случится. И если мужчина мог противопоставить ему силу, то я была жертвой с момента рождения.

Со временем страх ослаб и уже не мешал нам с подругой выглядывать из гнезда и расправлять слабые крылья. Мы садились в незнакомый автобус и ехали в неизведанные места, потом пересаживались в другой, или, держась за руки, шли пешком по городским трущобам и джунглям, тесным гаражным кооперативам, по заброшенным железным дорогам, по заросшим цветами шпалам. Нам встречались наркоманы и онанисты, педофилы и извращенцы, но больше всё же нормальные люди, и мы изучали их повадки и лица. Мы были нищие телом, но богатые духом. У нас не водилось такой роскоши, как мобильный, и родители не интересовались, где мы пропадаем. Те годы были танцем свободы, и никто не мешал нам кайфовать от обретения опыта, от самого акта познания, и никто не учил нас, как правильно. Мы могли быть несколько раз убиты, но так как этого не случилось, вновь мнили себя бессмертными. Гуляя по рельсам и шпалам вдоль городского кладбища, мы ожидали поезда: таились в высокой траве, и, когда товарняк появлялся, с радостным кличем выпрыгивали перед его угловатой мордой. Близкая смерть ударяла в голову и наполняла наши сердца бесстрашием.

У меня уже наметилась грудь, и четырнадцатилетняя я замечала взгляды мужчин: всё чаще они предлагали меня подвезти и приглашали в гости. Однажды в автобусе я заметила странного мужчину, который проскальзывал между женщин, стараясь ненароком дотронутся до интимных мест. Народу было не так уж много, но салон, как и всякий салон автобуса, пребывал в беспрестанном броуновском круговращении, и никто не придавал значения случайным прикосновениям. Все были друг другу родные, все вторгались в личные зоны. Однако у этого мужчины была явная цель. Мне вдруг стало любопытно, что будет, и я подсела поближе. Он провел по моей груди тыльной стороной ладони и вышел. Он выбрал меня, а не подругу – это была моя первая победа в женской схватке за мужское внимание, но мне стало гадко от мысли, что мое тело использовали, и я сама это позволила.