Я мучилась весь день и всю ночь, потом сказала мужу, что мне надо в Париж, там концерт, какой бывает раз в тридцать лет. Я решила про себя – как скажет муж, так и будет. А он вдруг ответил: «Можно я с тобой не поеду?» Он милый, мой муж, очень. И надежный как скала. Впрочем, я это уже говорила.

И вот теперь я постоянно открываю Фейсбук и смотрю на Давида, и меня трясет только от одной мысли, что мы можем увидеться. Сохнет во рту и подводит живот. Еще неделю оркестр выступает в Париже. Не надо мне ничего говорить, я знаю все сама, я знаю, что вы думаете и о чем предупреждаете. И я еще ничего не решила, просто пока пытаюсь понять, как я без музыки жила столько лет. Как?

Марина все эти недели ходила, казалось, по воздуху – боялась лишний раз чихнуть, наклониться или задеть угол стола. Ей везде мерещились опасности – вдруг именно это, на первый взгляд мелочное и несущественное для других происшествие обернется для нее трагедией? Марина боялась всего, даже боялась бояться – не смотрела фильмов ужасов, не читала плохие новости, убегала от малейшего намека на конфликт, ссору и переживания. Марина забеременела!

Впервые за 17 лет замужества и долгие девять лет скитаний по ведущим специалистам, клиникам, тестам, передовым технологиям она забеременела. В этот раз крошечные детки, не видимые глазу, прижились и не отторглись в первый же месяц после операции. И потом тоже. Прошел второй и третий месяц, и ничего ужасного, к которому она так привыкла, не произошло. Марина никому не говорила о своей тайне, о маленькой надежде на огромное счастье, она берегла его так, будто с лишним словом могла потерять. Будто от неправильных мыслей и взглядов посторонних могло всё измениться, и ужас потери опять поселится в ней надолго. Марина запретила мужу об этом с ней разговаривать, рассказывать родственникам, друзьям и знакомым, намекать, строить планы. Она надевала широкие платья-балахоны, чтоб никто-никто в ближайшие месяцы не заподозрил ее в беременности. Марина жила и дышала тем, что происходило с ней, внутри нее, где развивалась новая жизнь, новые маленькие люди – ее дети.

Доктор Вартанян сказал, что это мальчики. Сразу два мальчика. Он заверил, что страшное позади – эти три опасных месяца, когда деткам сложно приспособиться, а мамин организм воспринимает их агрессивно и готов отторгнуть. Марина привыкла ненавидеть свой организм, который считал себя главным и важным настолько, что дети ему мешали. Впервые Марина начала любить себя и всё, что с ней происходило, – внезапно увеличившуюся и побаливающую грудь, будто уже заполненную молоком, токсикоз, которому она радовалась как приятной неизбежности, слабость, отекшие ноги, сонливость. Всё это подтверждало – она беременна! Марина раздевалась перед зеркалом и с нежностью гладила чуть округлившийся животик, почти с удивлением разглядывала тяжелую грудь с потемневшими ореолами сосков, с восторгом наблюдала раздавшиеся вширь бедра. Марина смотрела на себя другими глазами: она несла в себе новую жизнь, она могла родить и испытать то, что было таким обыденным для многих женщин, а для нее все это время оставалось несбыточной мечтой – стать мамой и полюбить кого-то больше жизни. Как же она хотела и готова была любить, отдавать себя, не спать, нервничать, переживать, но не за себя, а за кого-то еще.

Марина вышла из душа – не горячего, ни в коем разе, это опасно, – аккуратно промокнула оставшиеся капли, оделась во всё свежее и отправилась к доктору. Раньше эти врачебные визиты всегда сопровождали ее страхи и ожидания нового приговора: «Нет, Марина Вячеславовна, опять не получилось, сожалеем». Теперь же она шла на плановое обследование легко и весело – ей покажут на экране две еле понятные фигурки малышей: «Видите, Марина Вячеславовна, вот головка, а вот ручки, позвоночник?» Она ничего не видела, не понимала, но активно кивала – доктор, конечно, лучше знает, где головки, ручки, ножки. Да и какая разница где, главное, они там есть. А потом профессор Вартанян, хитро прищурившись, настроит свою хитроумную машинку, приложит холодную металлическую ладошку стетоскопа, сделает звук погромче, и на весь кабинет зазвучит стук сердца одного малыша, а затем другого. Та-дам, та-дам, та-дам, та-дам! – будет звучать в голове у Марины все последующие дни. Сердечки стучат, живут мои маленькие!

– Назвали уже их как-то, Марина Вячеславовна? – спросит профессор Вартанян.

– Да, – почему-то засмущается Маринка. – Эдуард и Филипп. Мы хотели выбрать интернациональные имена – вдруг мальчики потом за границей жить будут? Ну вдруг, да? Пусть будут имена для всех времен и стран.

– Мудрая вы женщина, – почешет нос профессор Аракел Самвелович. – Моя мама вообще как-то об этом не думала. Тогда как-то вообще об этом не думал никто. Мир как расширился, да, Марина Вячеславовна? Стал огромным и в то же время таким компактным для путешествий, жизни, работы.

И записал ее на следующий прием.

Через четыре недели счастливая, еще чуть раздавшаяся в бедрах и животе Марина радостно влетела в кабинет, легла на кушетку и в предчувствии новой порции счастья замерла, пока профессор заполнял бумаги. Затем он подошел, измерил, послушал и будто напрягся. У Маринки нехорошо засосало, затянуло и забилось где-то в районе солнечного сплетения.

– Что? – выдохнула она.

– Вы чувствуете движения? Чувствуете, как они шевелятся?

– Мне показалось что-то недели две назад, но потом опять как будто ничего. Но я ж первый раз… я могу не понимать, что именно я чувствую.

Доктор настроил сердечную машинку, нахмурился. Впервые не дал ей ничего послушать. Она и не хотела. Маринка больше не хотела никаких плохих новостей! Месяц назад ее колесо фортуны развернулось, и теперь она готова была только к счастью, а к несчастью – нет, больше не готова, у нее закончились силы.

– Надо сделать УЗИ, Марина Вячеславовна. Я б хотел, чтоб вас посмотрела Кулакова, но она сегодня не работает, потом выходные, приходите в понедельник, сразу к кабинету 216, к девяти утра. Я тоже подойду, вместе вас посмотрим.