not clearly again,

not in birdcall or human cry,

not the clear sound, only

persistent echoing

in all sound that means goodbye, goodbye —

the one continuous line

that binds us to each other.

Над безмолвным миром кричит птица,

проснувшись в одиночестве средь черных

ветвей.

Ты хотела родиться – я позволил тебе родиться.

Хоть раз моя скорбь помешала твоему

удовольствию?

Ныряя вперед,

во тьму и свет сразу,

жаждя ощутить

себя чем-то новым, желая

выразить себя

во всем блеске, всей живости,

никогда не задумываясь,

что за это придется платить,

всегда считая мой голос

лишь частью себя, —

ты больше не услышишь его в ином мире

так же отчетливо —

ни в птичьем крике, ни в человеческом,

не чистый звук, а лишь

настойчивое эхо,

означающее прощание, —

одна непрерывная линия,

связующая нас друг с другом.

Forgive me if I say I love you: the powerful

are always lied to since the weak are always

driven by panic. I cannot love

what I can’t conceive, and you disclose

virtually nothing: are you like the hawthorn tree,

always the same thing in the same place,

or are you more the foxglove, inconsistent, first springing up

a pink spike on the slope behind the daisies,

and the next year, purple in the rose garden? You must see

it is useless to us, this silence that promotes belief

you must be all things, the foxglove and the hawthorn tree,

the vulnerable rose and tough daisy – we are left to think

you couldn’t possibly exist. Is this

what you mean us to think, does this explain

the silence of the morning,

the crickets not yet rubbing their wings, the cats

not fighting in the yard?

Прости меня, если скажу, что люблю тебя: сильным

всегда лгут, ведь слабыми всегда

правит паника. Я не могу любить

то, чего не в силах постичь, а ты

практически не раскрываешься: либо ты,

как боярышник,

всегда такой же на том же месте,

либо похож больше на взбалмошную наперстянку,

сначала вырастающую розовой колючкой на склоне

за маргаритками,

а на следующий год уже фиолетовой в розовом саду?

Ты должен понять

бесполезность молчания, убеждающего,

что ты должен быть всем сущим: наперстянкой

и боярышником,

уязвимой розой и суровой маргариткой – нам остается

думать, что

тебя не может быть. Разве это

ты хочешь внушить, разве это объясняет

утреннюю тишину —

то, что сверчки еще не потирают крылышки, а кошки

не дерутся во дворе?

I see it is with you as with the birches:

I am not to speak to you

in the personal way. Much

has passed between us. Or

was it always only

on the one side? I am

at fault, at fault, I asked you

to be human – I am no needier

than other people. But the absence

of all feeling, of the least

concern for me – I might as well go on

addressing the birches,

as in my former life: let them

do their worst, let them

bury me with the Romantics,

their pointed yellow leaves

falling and covering me.

Я вижу, с тобой, как с березами:

я не должна к тебе

обращаться лично. Между нами

бывало всякое. Или

всегда лишь

с одной стороны? Как же я

виновата, я просила тебя

стать человеком – я нуждаюсь в этом не больше,