Семен понял, что попал в ловушку, и у ловушки есть название – Жизнь.

Из студии Семен вышел на залитую солнцем, искрящуюся капелью улицу, бродил по улицам, тщетно пытаясь обрести покой. Яркий свет затмил разум. Снег чернел, асфальт искрился, контрастно слепил глаза. Семен растратил силы. Энергия, полыхавшая пожаром, опустошила. Он утратил цель жизни.

Чувство это не было для Семена новым. Всегда в нем все умирало весной. Как-то, будучи школьником, он ехал в переполненном людьми утреннем вагоне метро на занятия. Они с матерью переехали жить в другой район города, и он не хотел менять школу в выпускном классе. Семен стоял, прижавшись спиной к подрагивающей, ерзающей из стороны в сторону вагонной двери, мчащегося в тоннеле поезда, и вдруг понял, что в его голове нет ни одной живой мысли. Вчера он так же ехал в школу, и позавчера. Возможно, прислонялся к этой же самой двери и так же вспоминал, какой у него первый урок, и знал заранее, как на выходе из метро увидит острые стрелки в серой шайбе уличных часов и погоняемый ими, полубегом поспешит остаток пути.

Мозг метался в раскрасневшейся голове Семена, душно стегаемый пустыми мыслями. Пустота оглушила. Остановившееся время вбивало секунды. Семен терял себя, терял равновесие, падал, сползал вниз по двери. От испуга вздрогнул, выпрямил свое, в миг покрывшееся липким потом, онемевшее тело. Оставшуюся часть перегона до остановки заставлял себя глубоко дышать. Ватные ноги вывели из вагона. Струящийся, шипящий шум в ушах слился с гулом мраморного зала. В банном эхо метро визгливо дребезжали скачущие вагонетки, басовитый зев тоннеля заглатывал гирлянду поезда. Пыхающие усердием пресса двери выдавили Семена, лязгнув, хлопнули в спину – «ВЫХОДА НЕТ».

Семен трясся на отбойнике эскалатора. Изогнутая шея лестницы вынесла прочь на улицу к первому глотку свежего воздуха. Он не поехал в школу, рука его сжимала ручку отяжелевшего портфеля – муравей нарушил инстинкт, бежал со своей тропы.

Семен шел по мокрому асфальту, не разбирая дороги, болезненно, надрывно опустошенный. Жила, натянутая внутри его выхолощенной утробы, дергала истощенный мозг и низ живота. Мысль, что «все наладится», умирала.

Только спустя четыре дня Семен набрался мужества снова подойти к портрету. Краски высохли. Не надо на него смотреть. Оставлять надолго в студии холст нельзя. Семен зачем-то бессознательно боролся за сохранность картины. На улице огромный холст рвался из рук, терся о штанину брюк и болтался на ветру поверженным воздушным змеем.

Надо отвезти портрет к Аркаше. Аркаша был армейским приятелем Семена. Семен и Аркаша поддерживали отношения после армии. Оказавшись снова дома, Семен растерялся, внезапно обнаружив, что прошлого, в которое он так рвался из армии, нет. Но был Аркаша. Аркаша был актером и играл в театре. Аркаша всегда знал, что надо делать. У Аркаши были настырные крепкие скулы, белые ровные зубы, бесшабашный задиристый смех и соболезнующий взгляд любителя катастроф. Аркаша учил Семена, как жить, считал его «идиотом несчастным». Он мечтал разбогатеть… – занимал деньги, влезал в аферы. Тратился и прогорал. Оставался без денег, без жилья, без ботинок. Он брал у своих знакомых старые башмаки, влезал в них и шел на новую аферу. Долги росли. По мере их роста, росло его самоуважение и презрение к деньгам. Аркаша был мелкий жулик, он мог обмануть, но не мог предать – Семен не понимал, как такое возможно, но… доверял ему. У Аркаши было жилье, временное, но с перспективой на фиктивный брак и прописку – комната в квартире номер 100. Больше нести портрет некуда. Другого варианта нет. Семен знал, что не сможет смотреть на портрет, это вызывало у него физическую муку.

Была еще причина, по которой нельзя было везти портрет к себе домой – у него теперь не было дома. В конце осени тому полгода как Семен ушел из дома. Жена обвинила его в неверности и сказала, что разводится с ним. Ему того только и надо было. В их жизни все было очень хорошо, но Семен не выносил постоянства, ни в чем. Взбудораженный возможностью все разрушить, он без раздумий пошел в открывшуюся дверь. На ходу придумывал оправдания – что, топит «Му-Му»…, …что необходим Марии.

– Ты же сможешь одна. А она нет! – от этих слов Семена плечи его жены опали. Он и сам испугался сказанного.

Последнее что Семен запомнил в своей домашней жизни – глаза детей. Им было по полтора года. Они сидели с очень взрослыми лицами на горшках, словно два клоуна на перевернутых шляпах. Сын внимательно всматривался, чуть исподлобья. Лицо дочери, которое всегда было обращено к нему с вопросом: «Ну! Что ты еще придумал?» – с удивлением и укором кричало, – «Что же ты делаешь?!» В прихожей с кухни жарко пахнуло ароматом шипящих на сковороде котлет.

Сейчас, кроме работы, дома и котлет Семен терял еще и живопись.

Семен стоял на автобусной остановке. Очнулся он от веера брызг, из-под колес промчавшегося автомобиля, и пошел, в полузабытьи – сначала к Аркаше, оставить портрет. А дальше? За город. Купить кипу старых газет, постелить в лесу на снег, ими же укрыться и попробовать хоть на мгновение забыться.

Внезапно с шумом весны на него обрушилась действительность. Горы страха падали глыбами греха, полня им людное море отчаяния. Машины с шипением мазали шинами асфальт. По небу плыли надувные розовые, синие, малиновые свиньи. Литаврами громыхала жесть на стройке. Солнце село на крышу дома, обмякло потным телом и слезливо сморгнуло. Никто из прохожих на небо не смотрел. У всех прохожих на лбу была печать страха, отчаяния, несвободы. Больше находиться среди людей Семен не мог. Даже в пустой комнате на него давили не стены, не одиночество, нет, он не выносил людей за стеной с их агрессией, ложью, тоской. Он почти бежал скорее в лес, в ельник, головой в сугроб.

Уважаемые люди!

В эту солнечную минуту предвесенних праздников мне с особым чувством вопиющей радости хочется отметить непреодолимую пропасть между вами и нами. Я расскажу вам повесть о человеке, который дружил только с пятачком и пятачке, который дружил с этим человеком. То есть о себе. Мои папа и мама учили меня, когда я еще не был пятачком. «Пятачок», – говорили они, – «будь умницей. Звени всегда честно! Где бы ни валялся, помни наши слова и катись своей дорогой». Что ж, это правда, позвенеть я люблю и, хоть, не знаю своих папу и маму, но слова их помню.