Такое вот письмо написал мне Рамиль в день женского праздника – 8 марта. Как сейчас помню – в 1991 году. Дал письмо мне и строго-настрого велел читать его, когда я буду дома одна… Читая эти строки я долго смеялась над моим Рамилем. Как бы сильно он не любил меня, он никогда не мог восхвалять меня так сильно, как ему хотелось. То ли от нехватки слов, то ли из-за традиций тех мест, где я выросла. То ли от того, что мало читал. Настоящий азербайджанский мужчина. Когда я говорила ему это, он сердился: «Чем тебе не угодили азербайджанские мужчины?» и приводил в пример «гезаллямя» из «Деде Коргуд», который мужчины говорили женщинам:

Красавица в пурпурном одеянии

Ступающая, не касаясь земли,

С щеками, словно снег, окропленный кровью,

С нежным ротиком с миндаль,

С черными, словно нарисованными бровями,

С толстыми, длинными косами…

И говорил – видишь, какими были наши мужчины? «Ступает не касаясь земли…» – есть такой мужчина-романтик у других народов?

Я понимала, что восхваляя меня, Рамиль конечно предпочел бы говорить словами Физули, которыми тот описывал Лейли. Сам он не говорил этого, но я же все понимала. И все же слышать от него все это было очень приятно.

Я и в самом деле была очень красива. Еще учась в школе, я уже ясно осознавала это. В округе мальчишки хоть и не совсем открыто, но всегда обращали на меня внимание, а в параллельном классе из-за меня даже происходили драки. Подруги ревновали меня, а я от всего этого кокетничала еще больше. Своей красотой я словно бросала всем вызов. Всегда ценила свою внешность, не обесценивала ее. Никогда я не унижала свое достоинство. Не робела, не пасовала ни перед кем. Я умела поставить на место мальчишек, говоривших пошлости, волочившихся за мной.

Были у меня и свои прихоти. Отец очень любил меня – ведь я была первым ребенком в семье и поэтому я выросла именно такой – смелой и гордой. Отец называл меня «хыналы кеклик» – «нарядный жаворонок». Мало кто из отцов может лелеять , холить дочь так, как это делал мой отец. Ласкал меня как только мог. Я уже выросла, а он причесывал мои волосы, завязывал бантики, целовал мои глаза. А один раз он даже покрасил мне ногти лаком. Мама рассказывала об этом всем и каждому. Однажды я спросила отца: почему он называет меня именно «хыналы кеклик». Он ответил, что жаворонок одна из самых прекрасных птиц.

– А почему же она прекрасна?

В ответ, отец рассказал мне легенду – «Хыналы кеклик». Эту легеду я никогда не забывала, и всякий раз, проходя мимо зеркала, вспоминала несравненную красоту девушки из той легенды, и подтверждала ласковое имя, данное мне отцом.

И в университете я нравилась многим. После признания мне в своих чувствах, Рамилю не раз приходилось из-за меня выяснять отношения с другими парнями. Это продолжалось до тех пор, пока я не ответила ему согласием, и мы стали всюду бывать вместе. Когда мы шли рядом, Рамиль все время выискивал кого-то глазами, следил за тем, чтобы никто не посмел взглянуть на меня. Это придавало мне еще больше уверенности в своей красоте. Ведь я была любима, я была под защитой. Рядом был человек, счастливый одним только пребыванием рядом со мной. Любуясь собой в зеркале я всегда повторяла одну и ту же фразу – «Красота спасет мир».

Тогда я еще не знала, что моя красота очень скоро не спасет, а напротив, уничтожит меня, будет медленно подтачивать изнутри. И никто, кроме меня самой, не увидит пепла от сжигавшего меня огня, не услышит моих стенаний.

* * *

Cобытия в нашем доме разворачивались стремительно. Всегда отличавшаяся своим независимым и сильным, напористым характером, теперь я была потеряна, не представляла себе что делать дальше. Я остолбенела, словно увидела призрак, привидение. Даже крики Гюльджахан, ее мольбы – и те не подействовали на меня так сильно. Словно это все должно было произойти, а я должна была это созерцать…

Пришла я в себя лишь тогда, когда армянский офицер учинивший все это зверство, позвал трех других солдат и велел им обыскать дом. Пока двое были заняты обыском, один из офицеров показал на меня с сестрой и что-то сказал им по армянски отдал какой-то приказ. Судя по его мимике, он велел куда-то нас отвезти. Показав на меня, офицер добавил еще что-то. Я и представить не могла, что после часто буду сталкиваться с этим лейтенантом. Я все еще надеялась на чью-то помощь. Поэтому не могла ничего возразить, когда армяне увозили нас. Я склонила голову перед своей судьбой, смирилась ней. Я не проронила ни слезинки, стояла как окаменевшая. Гюльджахан напротив, рыдала, металась между маминым телом и лежавшим в крови Кянаном, А офицеры, застегивая свои ремни, издевательски смеялись, словно успокоившись после всего содеянного…

Один из офицеров, тостопузый, с типичным армянским носом-кажется он был старше того, который показал на меня – сильно разозлился на Гюльджахан. Даже навел на нее автомат. Однако первый офицер снова сказал что-то по армянски. И громко захохотав, тот опустил автомат. Подталкивая в спину, солдат вывел нас из дома. Гюльджахан сотротивляляась, и они вышвырнули ее из дома, ударив дулом автомата. Только тут я наконец ясно поняла, что должна защитить сестру, что я нужна ей. Я подняла Гюльджахан, упавшую лицом на ступеньки, прижала к себе. Нас так и выволокли из дома… Из того самого дома, который мы только начали обживать, и с которым едва успели сродниться. Выволокли босыми, полураздетыми…