– Что же он все-таки сказал?
– спросил я, потому что Нина замолчала и явно задумалась о чем-то весьма неприятном.

– Сказал он мало, но - Да я просто могу в точности повторить его слова. Я...

– Тут Нина замялась, и на мгновение в ее голосе послышались обычные, теплые нотки, но тут же исчезли.
– Я... мне показалось, что он так разволновался потому, что на мне было синее платье, то самое... ну, в общем, воспоминание о первой нашей встрече. Я как-то растерялась, не знала, что сказать, и вдруг вспомнила, сколько лишнего наговорила тогда ну, в зале хронокамер, - и решила перед ним извиниться. Поэтому сказала: "Аркадий, ты, пожалуйста, не придавай значения тому, что было в зале хронокамер". А он как-то странно посмотрел на меня, сделал вид, будто даже и не помнит, о чем речь, и ответил скороговоркой, небрежно:

"Нет, ничего, я это дело уже закончил". Я спросила: "Да ты о чем говоришь?"

И тут он совсем как-то растерялся, глаза у него такие жалкие сделались, и вдруг он сказал, очень искренне и даже с надрывом, совсем на него непохоже:

"Слушай, Нин, я здорово запутался, ты даже не представляешь, до чего! Потом ты все узнаешь, но... в общем, сам я, конечно, виноват, но уже ничего не поделаешь..." Хотел, видимо, еще что-то сказать, но махнул рукой и пошел. А потом...
– Нина вдруг оборвала рассказ и опять как-то странно, не то испытующе, не то умоляюще, поглядела на меня.

– Что? Что потом?
– в тоске спросил я, чувствуя, что надвигается какая-то новая беда, что Нина отдаляется от меня именно теперь, когда мне так нужна помощь и поддержка...

– Потом...
– Нина все не отводила от меня взгляда, и я уже ясно чувствовал, что она чего-то ждет от меня, каких-то моих слов или поступков, но не мог понять, что же я должен сделать.
– Потом это вообще было похоже на сумасшествие, мне даже страшно стало. Понимаешь, я побежала за ним.
– Нина говорила все это монотонно и невыразительно, - спросила: "Аркадий, да что с тобой, может, я чем помочь могу, ты скажи!" - ну, что-то в этом роде сказала. А он остановился, поморщился, будто горькое проглотил, а потом как расхохочется! Но таким, знаешь, искусственным смехом, как у него бывает...

Я знал: Аркадий начинал громко и неприятно смеяться либо от злости, либо от смущения. Что же, его разозлило участие Нины? Все возможно, он ведь самолюбивый...

– ...и сказал: "Да ты не переживай, это я просто пошутил, извиняюсь, конечно!" - продолжала Нина.
– И еще добавил это, из Козьмы Пруткова, насчет шуток с женщинами...

– "Не шути с женщинами: эти шутки глупы и неприличны!" - машинально пробормотал я.
– А потом?

– Да потом он ушел, вот и все!
– почти грубо сказала Нина.
– Так как же ты объясняешь слова Аркадия и вообще все это?..

– Понятия не имею, что все это значит!
– ответил я и, чувствуя, что Нину этот ответ не удовлетворяет, даже злит, торопливо забормотал: - Ну, то есть ты понимаешь, Нин, я ни о чем таком не знаю... Мы же с ним за последнее время, сама знаешь, как-то не совсем... Если б я хоть видел его после этого разговора, а то...

– ...а то ты ушел в пять часов, и все!
– почти издевательским тоном закончила Нина.

– Ну да!
– беспомощно подтвердил я, - А что же было делать, когда он меня, я ж тебе говорю, прямо выгнал из лаборатории? И потом, ты знаешь, я как-то не вижу ничего особенного в этом вашем разговоре. У нас с ним еще и не такие разговоры бывали! Он иногда, если о чем-нибудь другом думает, жуткую чушь несет, совершенно ни к селу ни к городу что-нибудь ляпнет...

– С той только разницей, - холодно констатировала Нина, - что после тех разговоров он оставался жив и здоров!

Сказав это, она вдруг резко повернулась и ушла, а я стоял и смотрел ей вслед, тщетно силясь сообразить, что же произошло - с ней, с нами, со мной...

Линьков начинает следствие Линьков сидел в маленькой светлой комнатке отдела кадров и беседовал с Эдиком Коноваловым, кадровиком.

Вид у Эдика был ослепительный. До голубизны белая нейлоновая сорочка, надвое расчерченная узким темно-красным галстуком, искрилась на его широченной груди, отлично отглаженные брюки острым углом нависали над немыслимо шикарными сандалетами, и весь он сверкал м излучался.

– Так вот они и живут!
– с победоносным презрением сказал Эдик, рассказывая про институт.
– Сидят, как пни, в лабораториях, и ни тебе свежего воздуха, ни движения. А что в результате получается?

– Все же научная работа, - пробормотал Линьков, - день ненормированный.

– А я о чем и говорю: что ненормированный!
– Эдик возмущенно хмыкнул.Был бы нормированный, так и порядок навести ничего бы не составляло. А так...
– Он махнул рукой и сказал уже более спокойно, с деловой интонацией: - Значит, такое дело: конкретных соображений по данному вопросу у меня не имеется, но что я вам посоветую - это прощупать кое-кого из институтских. В первую очередь, конечно, Стружкова. И эту... Нину...

– Какую Нину?
– с некоторым интересом спросил Линьков, увидев, что ясные глаза Эдика при этом имени словно бы замаслились.

– Да Берестову Нину! У вас до нее что, руки еще не дошли?
– удивился Эдик.
– Нет, я вам точно советую! Неувязочка по личной линии тут получилась все же крепкая! Дружба дружбой, а как до женщины дошло, так и дружбу в сторону...

– Вы хотите сказать, что Левицкий и Стружков поссорились из-за Берестовой?
– спросил Линьков, неодобрительно морщась.