Протолкался сквозь ряды Федор Достожравский, давно вострящий уши, и стал грозиться написать целый роман «Обманутые и развращенные» за бутерброд с вареной сгущенкой.

В проходняк набились так, что шевельнуться стало сложно. Начинающий критик Чернинский, притиснутый к решетке кровати и дышащий не в полную силу, предложил:

– Дайте мне ручку и бумагу, я стану записывать крылатые, бегущие и ползучие выражения, чтобы ничего не упустить.

– А как насчёт стоячих, сидячих и лежачих фраз? – Володька Летунов скромно отламывая непропорционально большой кусок халвы, спросил начинающего критикана.

– Не принимаем во внимание. Я имею в виду фразы, а не тот здоровенный кусок, что ты пережевываешь в данный момент.

Тринадцать глаз, в том числе один кучаковский, ревниво наблюдали несанкционированное поедание. Второй, слезящийся глаз, его владелец протирал полотенцем.

– Я пробую для вашей безопасности – вдруг халва отравлена, или в ней вирус лихорадки Эбола, а то К-19 из Уханя. Поймите, если что – пострадаю один я.

Длинный москвич мило улыбался, чрезвычайно довольный дегустацией.

Александр Васильевич нервным движением повесил полотенце:

– Да, придётся тебе пострадать; не только премии следует раздавать, но и колотушки. На первый раз прощается, а там… Ладно, проехали, хотелось бы мне послушать, что там накарябал Ваня.

– Васильевич, меня как в тисках сдавили, не выбраться, а тетрадь в амбаре лежит, давай начнём с кого-нибудь другого, тем более – ругать станете.

Кучак удивился:

– Почему обязательно ругать?

– Всегда получается именно так. Сначала смеются, говорят – хорошо, а потом критику наводят за грубость и беспардонность.

– Тогда о себе хоть расскажи и о чём пишешь.

– Пишу о жизни… в неприкрытом виде. А о себе – такой же, как дед по матери Лука, разведчик фронтовой.

Макс, сидящий напротив Барковича, с интересом подался вперёд:

– Значит, твоя мать Луковна, или Лукавна?

– Сам ты Хрен Чеснокович, мою мать зовут Татьяна Лукинична.

За окном накрапывал мелкий зимний дождь. Пасмурное небо должно было бы навевать грустные мысли о доме, тепле и не выпитом стакане, в крайнем случае, об уютной постели, но девять оригиналов (Тузик вновь замаячил на горизонте) вовсе не предавались унынию. Восьмёрка относилась к той категории вчерашних, нынешних и завтрашних осужденных, которые умеют создавать комфортную атмосферу вокруг себя, а Тузику, ведущему кочевой образ жизни собирателя материальных и моральных благ, некогда было задумываться о таких пустяках.

– Ладно, я готов, записывай нетленку – Вовка Самсонов, сидящий с задумчиво-отсутствующим взглядом, вернулся в действительность – для начала четыре фразы: «Выключай мозги – лишай себя ненужных проблем»; «Глупость и подлость, в отличии от ума и порядочности, границ не имеют»; «Указующий перст легко может завести в тупик»; «Мёртвая петля в редких случаях связана с трупами».

Кучак одобрительно поднял большой палец вверх. Максим, от удивления, прекратил чесаться, а Летописец бросил дрессировать глуповатого таракана, прихлопнув его книжкой.

– Теперь моя очередь – Лёша Толстоватый попросил слова – стихи.

– Только не длинные – заволновался Чернинский – места мало на листке и паста на исходе.

– Хорошо, могу покороче:

У повара Василия

Излишество котлет,

Не приложив усилия

Не сходишь в туалет

Конкурсант обвёл взглядом собравшихся в ожидании одобрения, получил его со стороны Тузика и продолжил:

Да при любой тематике,

Ответ всегда один:

Не зная математики,

Не сходишь в магазин.

После некоторой критики, Кучак резюмировал:

– Это назидательная поэзия, в стиле известной Самоцветик из классического произведения Николая Носова.

Тузик поинтересовался:

– Из какого барака этот Носов?

Летописец пошутил:

– Он давно освободился, сейчас классик на кладбище.

– Сторожем что ли?

– Классиком.

– А что классики на кладбище делают?

– Дурень! Они там…

Тузик перебил, не дав договорить:

– Понял, понял, они участки под могилы разбивают…

Больше ничего интересного в тот день не произошло, если не считать, что забредший на огонёк Шота Телавели, поведал грустную историю грузинской мафии.

Дней пять спустя, в столовской очереди выяснилось, что желающих участвовать в конкурсе набирается многовато. Решено было разделить писарчуков на два потока, для отбраковки совсем уж бездарных, а затем провести финальные состязания.

В пятнадцатом бараке, щедром на таланты, что разместился под столовой и имел некоторые отличия от остальных, выявился далеко не рядовой прозаик Юрий Лесаков. До того, никто не подозревал в нём бойкого писаку и оригинального стилиста со своеобразным языком. Он ошеломил комиссию и критиков тремя крупными произведениями: «Штольня воспаривших»; «Гусь в сметане», и «Ягодный бомж». Чернинский и Доброфобов предложили, едва прочтя неожиданную литературу, без обсуждения наградить его главной премией, но воспротивился Кучак, при одобрении Бельшевского. Критик-радикал предложил бренные мысли Лесакова тщательно отфильтровать, а уж потом выносить решение.