Шрифт:
Потёмкин
Потёмкин зорко-одноглазый,
В алькове, Геркулес нагой,
Громивший стол с китайской вазой
И отворявший дверь ногой.
Какая русская натура -
Вельможа этот и вахлак,
Внимавшей грубой лести хмуро,
Стихи писавший кое-как!
Скучавший над французской книжкой,
Томимый замыслом своим,
Закусывавший кочерыжкой,
Брать присоветовавший Крым.
И не чуравшийся работы,
Возникшие из пустоты
Явивший города и флоты,
Овеществленные мечты.
Через Евксинскую пучину
Метавший молнии в Стамбул,
Нашедший быструю кончину
В степи Земфир и Мариул.
Успевший вовремя укрыться
Во всеобъемлющий Аид…
Его орудие царица
В отливках медных сохранит.
Всех превзошёл гигантов древних
Её возлюбленный герой.
Что жизнь прошла в его деревнях
Мы видим позднею порой.
Царствование
Глаза навыкате, осанка,
Сознанье, что опять соврут,
Призыв горниста и овсянка,
С утра неукротимый труд.
Державный отдых под шинелью,
Подагра с некоторых пор,
И Пушкина перед дуэлью
С женой небрежный разговор.
И вопли горцев над завалом,
И самый дерзкий из повес,
Вот этот Лермонтов с кинжалом,
Бегущий им наперерез.
Пустыня знойная Тараса,
Шпицрутены, сибирский снег,
Усталость, гневная гримаса…
– Жуковский, где блаженный брег?
Лишь купол мрачно-золотистый
В чухонских беглых облаках,
И маленькие кантонисты
С большими ружьями в руках.
И Севастополь, рюмка с ядом,
Всё чьи-то жёны в смертном сне,
И к неполадкам и наядам
Ещё поездка по стране.
И встречный воз в пути далёком,
И золотящаяся сплошь
Под выпуклым и тусклым оком,
К земле клонящаяся рожь.
Кантонисты
В полку так быстро дети мёрли,
А выжившие день за днём
Дом вспоминали с комом в горле
И цепенели под ружьём.
Штыком кололи неумело,
Приказа не могли понять,
Валились наземь обомлело,
Спросонья подзывая мать.
С её молитвою напевной,
Успев усвоить только звук,
Держали строй в огне под Плевной,
Одолевали Уч-Кудук.
Ах, знать бы в тугаях сквозистых,
Что вот, по счастью своему,
Дождутся внучек-гимназисток,
Решившись переплыть Аму!
И выходили в генералы,
Сказаньем став чужих земель,
И ветхая с подкладкой алой
Осталась правнуку шинель.
В Сибири, на лесоповале,
И в Ницце, средь её отрад,
Потомки всё не признавали
Своей империи распад.
Шахматово, Боблово
И заняты продажей сувениров
Потомки тех, что рушили и жгли.
Теперь живут, обломки быта вырыв
Из одичавшей сумрачной земли.
Повырубили ельник и осинник.
Вновь засияла церковь за прудом,
И в далях зачарованных и синих
Возник уже мемориальный дом.
Руководились фотоснимком старым,
Всмотревшись в этот пожелтевший вид,
Где у крылечка перед самоваром
Семейство благодушное сидит.
Там сбоку мальчик-инопланетянин.
Что чужд он всем, домашним невдогад,
И не поймут, как страшен он и странен,
Поскольку на фотографа глядят.
«Ты, говоривший о себе со вкусом…»
Ты, говоривший о себе со вкусом,
И жалкий, и язвивший до конца,
Ветхозаветный спорщик с Иисусом,
Разъединивший Сына и Отца, -
Как ты просил, превозмогая муку,
У иноверцев дойную козу
И славил фаршированную щуку,
На самом оказавшийся низу!