— Сад немного запущен. За ним давно никто не ухаживал. Но, думаю, для наших целей вполне сгодится его плодородная земля. Хотя мимеи растут чаще всего на каменистых почвах.

"Не бойся", — хотелось сказать мне, но я не могла произнести ни слова. Вместо этого я просто взяла его за руку, а другой толкнула калитку. Она заскрипела ржаво, но открылась легко. Так, взявшись за руки, мы и вошли туда.

Он был прекрасен — сад мамы Геллана и Милы. Когда-то нас классом водили в ботанический сад, но он, так восхитивший меня тогда, показался сейчас лишь бледной тенью того, что я увидела. Пышные кусты роз разных оттенков, каких-то диковинных цветов и растений, подобранных по размеру, окраске, наверное, сезону…

Повсюду виднелись остроконечные камни — словно воры-жулики, забравшиеся в чужой дом. Мы осторожно обходили их. Буйно стелилась трава, выросшая привольно, потому что не было заботливой руки садовника, который бы укротил её жадное веселье.

Геллан остановился возле небольшого домика с инвентарём, достал лопату и расчистил кусок земли. Работал он легко, без усилий, словно смахивал с гладкой поверхности стола мелко нарезанную зелень…

Земля пахла сыростью, прелыми листьями и травяным соком. Я достала из кармана светящиеся бусины мимей. Тяпка восторженно пискнула, заволновалась и стала рваться на волю из рук Милы. Та испуганно пыталась удержать мерцателя, но куда там… Расцарапав девочке руки, Тяпка кинулась ко мне и жадно ткнулась носом в ладони с бусинами-семенами. Она завела какую-то, только ей понятную, песню: урурукала, гулила, как малыш, подвизгивала на высоких нотах и быстро-быстро дергала мягким носом.

Мила плакала от боли, Иранна утешала малышку и, кажется, остановила кровь, но мне пока было не до этого. Я опустилась на колени и положила бусины в аккуратные ямки, выкопанные Гелланом. Не успела я прикрыть их землёй, как услышала отчетливые щелчки. И почти тут же из земли вырвались на волю бело-голубые кудрявые лианы. Тяпка прыгала вокруг и подвывала с хрипотцой. Она встала на задние лапки и, сложив передние в просительном жесте, стала ждать. Вскоре лианы мимей заклубились вокруг неё и начали бросать куски стеблей прямо в лапки изголодавшегося животного. Тяпка хрустела с наслаждением, закатывала глаза и продолжала петь.

— Никогда не видела ничего подобного. — восхищенно сказала Ирана.

Даже Мила перестала всхлипывать. Я взяла её за руку. Девчонка сжалась, но руку не выдернула.

— Не бойся. Мимеи творят маленькие чудеса. Подойди поближе.

Девчонка, вся в радужных разводах, тут же была обласкана мимеями. Они терлись об её лицо и толстели на глазах. Обнимали усиками её руки, впитывая светящиеся следы мерцателя. И тут же, в благодарность, залечили глубокие царапины, что оставили Тяпкины когти.

Мила смотрела на меня во все глаза. Робкая улыбка осветила её лицо, отчего она стала такой милой-милой… Настоящей Милой — ведь не зря ей дали такое красивое имя…

Я улыбнулась в ответ и потрепала по темным коротким кудряшкам:

— Видишь, это совсем не страшно.

Затем я подняла глаза и зацепилась взглядом за Иранну. Та смотрела поверх моей головы. Пристально и не мигая. Я обернулась. Геллан стоял, опираясь на лопату. Высокий и худой. С длинными волосами, что щитом закрывали правую изуродованную сторону. Они словно говорили с Иранной о чем-то, но молча, не разжимая губ. И почти на сто процентов я была уверена, что их немой разговор шёл обо мне.

Я прокашлялась громко и немного демонстративно. Лицо Геллана дрогнуло, а взгляд переместился на меня.

— Ну вот теперь все знают, что едят мерцатели. Остается вопрос, что нам делать с Тяпкой, коль она соизволила одомашниться, совсем не оказалась трусихой и вообще не собирается помирать от разрыва сердца.

Не знаю, что такого смешного я сказала, но вначале тихонько прыснула Мила, затем хмыкнула Иранна, а потом открыто и чисто засмеялся Геллан. Обожаю его смех — от него светлеет на душе.

Здесь всегда крадётся полумрак: приседает на пружинистых мускулистых лапах, зависает туманом возле пола, выныривает из закоулков и поворотов, сверкая красными глазами настенных фонарей.

Ей не нравится свет и жар солнца — пусть жмурят глаза, обливаются потом мужики, мохнатки и другие низшие сословия. Её хранит высшая и сильнейшая из стихий, поэтому всё остальное — досадные помехи на пути огненного хаоса, прекрасного и могучего.

Пламя танцует по стенам, рождая уродливые, скалящиеся тени. Они прекрасны, потому что способны вызывать страх, ненависть, слабость у тех, кому не понять совершенства огня. Жар искрами уходит ввысь, чуть потрескивает, радуясь гудению ветра, — музыка, которую можно слушать вечно, наслаждаясь и согреваясь в неповторяющихся мотивах.

— Зачем ты звала меня, Пирр?

Она смотрит на языки пламени и проводит узкой ладонью прямо по костру, что жадно пылает посреди огромной залы. Не оборачивается, но чувствует, как по спине бегут мурашки от этого голоса. Бархат и сила. Глубина пропасти и воркующий тембр, от которого — дрожь внутри, до щекотки, жаркой вязи в груди…