В следующей комнате шкатулку грунтуют. Грунт — каолин, глина, масло льняное, сажа. Па первый взгляд — ерунда, эка невидаль — глина. Но когда в шестидесятых годах фабрика попыталась продать первую партию холуйских шкатулок в Англию, одним из первых стал вопрос — признают ли их специалисты качественными нашу холуйскую глину, каолин, сажу.

Грунтовку наносят кистью; ровняют шпателем. После новой сушки в печи шкатулка становится гладкой. Снаружи ее покрывают черным лаком, внутри красным и всю сразу еще раз бесцветным, чтобы получить в ней глубокие тона. И снова в сушку. Вот полуфабрикат готов. Так же с ним возятся в Мещере, Федоскино, Палехе.

Борис Катенин украшает шкатулку золотом, самым настоящим, сусальным. Берет гуммиарабик, смолу из африканских стран, растворяет, чтобы хорошо сходила, и тонкой кистью проводит, где надо. На это место накладывает тончайшую полоску золота и полирует волчьим клыком.

— Можно медвежьим, но волчий считается лучше.

Я не тороплюсь начать «деловой» разговор. Можно ли довериться человеку — неуверенному в себе? Тут сразу не решишь. Борис показывает мне, как для следующей полировки тут же делают трепел — пемзу, растертую и просеянную через сито. Полируют мокрой тканью, чтобы не появилось ни одной царапины. И самая тонкая доводка окисью хрома. Тут никакой материал не годится — полируют девушки ладошками. «Это какие же надо иметь руки?» — удивляюсь я. Оказалось — никаких мозолей, кожа на ладошках белая, чистая.

— Людмила сама приходила и выбрала у меня шкатулки, какие ей глянутся, — не выдерживает, начинает разговор Борис. И тут же, без перехода, горячо шепчет в (ухо: — Вы считаете, ее задушили на вокзале бомжи, или кто-то из наших руку приложил?

Ох, уж это просящее, жалкое лицо в лыжной шапочке с помпоном, не мужик, а… размазня.

— Скажите, у вашей сестры были враги на фабрике, ссорилась она с кем-нибудь?

Он отрицательно качает головой.

— Сестра умела ладить со всеми. Она не умела брать за горло, отступала там, где другие закатывали скандал. Мужчины, что уж теперь скрывать, пользовались ее добротой, обманывали. А она была бы прекрасной женой.

Я пытаюсь выпотрошить Бориса, узнать что-нибудь полезное для следствия. Но улов небольшой, можно сказать, никудышный.

Уходя с первого этажа, снова заглянул к токарю, взял у него на память, для домашнего музея, кусочек прессованного картона. Только что из печи, горячий, он приятно отдавал льняным маслом. Хмурый токарь сказал мне строго:

— Материал наш вечен. И мастерство наше вечное, как природа, как сама Русь. Запомни!

Лучше не скажешь. Я запомнил. Навсегда.

На втором этаже фабрики много столов, за ними художники копировали рисунки, выполненные мастерами. Здесь много света, стоит гомон, весело. Осмотрев фабрику, я почувствовал себя увереннее, готовым встретиться с художниками, идиотских вопросов не задам.

Первый визит к Соснову-младшему. Из стандартных домиков фабрика построила целую улицу для своих художников. Соснов-младший не был коренным холуйцем, они с матерью жили в Иваново, и фабрика дала ему дом.

Выйдя из фабрики, я через некоторое время оглянулся и заметил, что охранник, сидевший в проходной, жизнерадостный колобок с огромным носом на круглом лице, в клетчатой кепочке, натянутой на глаза, пошел следом за мной. Я остановился, и он остановился. Я сделал несколько шагов, он тоже. Кто-то хочет знать, куда я направляюсь. Пусть знают. Зашагал уверенно. Но повернув на улицу художников, лицом к лицу встретился с вчерашним библейским человеком по кличке Ржавый. Он стоял, расставив ноги, и мрачно буравил меня глазками.

— Ты что здесь шаришь?

Он явно приготовился дать мне «урок», охранник с фабрики, его человек, приближается сзади на опасное расстояние и примеривается к моему затылку. Убивать среди бела дня при свидетелях они не станут, но проломить голову кастетом — с них станется.

— Теперь это называется холуйским гостеприимством? — я широко улыбаюсь, разыгрывая дурачка. — Где хлеб-соль?

— Сейчас ты получишь столько подарков, что едва донесешь до автобуса. Это моя земля, я все контролирую на ней.

— Все да не все. У тебя под носом появился конкурент, который умнее и крепче тебя. А может, и не один.

— Ты что городишь, в натуре? Кто еще появился?

— Ха, сказать нечего? Ответь, кто отравил Соснова? Кто задушил Катенину? Не пройдет и месяца, как ты по пьяни проглотишь пирожок с мышьяком, а когда у тебя полезут глаза из орбиту не будешь даже знать, в кого послать последнюю пулю.

— А ты знаешь, кто их сделал жмуриками?

— Еще нет, но надеюсь высчитать.

Нет, не похоже, чтобы он испугался пирожка с мышьяком. Скорее, он всегда думал о деньгах и ссобразил, как из раскрытия сделать бизнес, получить новый барыш. Поэтому «урок» для меня был отнесен на неопределенное время. Носатый в кепочке перестал дышать в затылок и вынул руку из кармана. Ржавый изобразил нечто вроде улыбки.

— Хлеб и соль ты получишь в другой раз. Давай договоримся, я тебе не стану мешать, но ты, когда узнаешь имя, сообщишь сначала мне, потом уж в свою ментовку. По рукам?

— Идет, — согласился я, рассчитывая на первое время нейтрализовать мафиози, а там как Бог даст.

Вместе с охранником они проводили меня до дома Соснова-младшего, посмотрели, как, открыв калитку в заборчике, поднялся на крыльцо, тогда направились в конец улицы. Поглядев им вслед, я ощутил неприятное раздвоение, одна моя половинка продолжала жить на людях, на свету, другая пошла в тень, вступила в соглашение с мафией. Раздвоение, работа на две стороны, хотя бы и в оперативных целях, всегда чреваты неожиданными неприятностями.