Оглядевшись, я увидел, как каноэ скользнуло в полосу света и, сразу же пересекши ее, снова скрылось из виду в темноте. Оно находилось примерно в сотне футов от берега и двигалось быстро.

Я был удивлен, что каноэ проплыло мимо острова в такое время ночи, потому что все летние гости с другой стороны озера уехали домой неделями раньше, и остров находился далеко от любого водного транспорта.

Мое чтение с этого момента продвигалось не очень хорошо, потому что каким-то образом изображение этого каноэ, так смутно и быстро скользящего по узкой полосе света на черных водах, вырисовывалось на фоне моего разума с необычайной живостью. Оно все время вставало между моими глазами и печатной страницей. Чем больше я думал об этом, тем больше удивлялся. Оно было крупнее всех, что я видел за последние летние месяцы, и больше походило на старые индейские военные каноэ с высокими изогнутыми носами, кормой и широкими бортами. Чем больше я пытался читать, тем меньше успеха сопутствовало моим усилиям; и, наконец, я закрыл свои книги и вышел на веранду, чтобы немного пройтись взад-вперед и стряхнуть озноб.

Ночь была совершенно тихой и настолько темной, насколько это можно себе представить. Я, спотыкаясь, спустился по тропинке к маленькой пристани, где вода издавала очень слабое журчание под бревнами. Звук падения большого дерева в лесу на материке, далеко за озером, вызвал эхо в тяжелом воздухе, как первые выстрелы далекой ночной атаки. Ни один другой звук не нарушал безраздельно царившей тишины.

Когда я стоял на пристани в широком всплеске света, который следовал за мной из окон гостиной, я увидел, как другое каноэ пересекло полосу неясного света на воде и сразу же исчезло в непроницаемом мраке, который лежал за ней. На этот раз я видел более отчетливо, чем раньше. Оно было похоже на прежнее каноэ, большое берестяное, с высоким гребнем на носу, кормой и широкими бортами. На нем гребли два индейца, из которых тот, что был на корме – рулевой, – казался очень крупным мужчиной. Я мог видеть это очень ясно; и хотя второе каноэ было гораздо ближе к острову, чем первое, я решил, что они оба направлялись домой, в Правительственную резервацию, которая находилась примерно в пятнадцати милях на материке.

Я мысленно задавался вопросом, что могло привести индейцев в эту часть озера в такой поздний час, когда третье каноэ, точно такой же конструкции, также занятое двумя индейцами, бесшумно обогнуло конец причала. На этот раз каноэ было намного ближе к берегу, и мне вдруг пришло в голову, что три каноэ на самом деле были одним и тем же, и что только одно каноэ огибало остров!

Это было отнюдь не приятное размышление, потому что, если бы это было правильным решением необычного появления трех каноэ в этой уединенной части озера в столь поздний час, можно было бы разумно считать, что цель двух мужчин каким-то образом связана со мной. Я никогда не слышал, чтобы индейцы пытались применить какое-либо насилие к поселенцам, которые делили с ними дикую, негостеприимную страну; в то же время, это не выходило за рамки возможного, чтобы предположить.... Но тогда я не хотел даже думать о таких отвратительных возможностях, и мое воображение немедленно искало облегчения во всевозможных других решениях проблемы, которые действительно достаточно легко приходили мне на ум, но им не удавалось рекомендовать себя моему разуму.

Тем временем, повинуясь какому-то инстинкту, я отступил подальше от яркого света, в котором до сих пор стоял, и стал ждать в глубокой тени скалы, чтобы посмотреть, не появится ли каноэ снова. Здесь я мог видеть, оставаясь незамеченным, и предосторожность казалась разумной.

Менее чем через пять минут каноэ, как я и ожидал, появилось в четвертый раз. На этот раз оно было не более чем в двадцати ярдах от пристани, и я увидел, что индейцы намеревались высадиться. Я узнал в этих двух мужчинах тех, кто проходил мимо раньше, а рулевой, несомненно, был огромным парнем. Это, несомненно, было то самое каноэ. Больше не могло быть никаких сомнений в том, что с какой-то своей целью люди в течение некоторого времени кружили вокруг острова, ожидая возможности высадиться. Я напрягал зрение, чтобы проследить за ними в темноте, но ночь полностью поглотила их, и даже слабейший свист весел не достигал моих ушей, когда индейцы совершали свои длинные и мощные гребки. Каноэ должно было снова развернуться через несколько мгновений, и на этот раз было возможно, что люди смогут высадиться. К этому нужно было хорошо подготовиться. Я ничего не знал об их намерениях, и два к одному (когда эти двое – большие индейцы!) поздняя ночь на одиноком острове не совсем соответствовала моим представлениям о приятном общении.

В углу гостиной, прислоненная к задней стене, стояла моя винтовка "Марлин" с десятью патронами в магазине и одним, плотно лежащим в смазанной обойме. Было как раз время подойти к дому и занять оборонительную позицию в том углу. Ни секунды не колеблясь, я подбежал к веранде, осторожно пробираясь между деревьями, чтобы не быть замеченным на свету. Войдя в комнату, я закрыл дверь, ведущую на веранду, и как можно быстрее погасил все шесть ламп. Находиться в комнате, так ярко освещенной, где за каждым моим движением можно было наблюдать снаружи, в то время как я не мог видеть ничего, кроме непроницаемой тьмы за каждым окном, было по всем законам военного времени ненужной уступкой врагу. И этот враг, если это был враг, был слишком коварен и опасен, чтобы получить какие-либо подобные преимущества.

Я стоял в углу комнаты, прислонившись спиной к стене и положив руку на холодный ствол винтовки. Стол, заваленный моими книгами, находился между мной и дверью, но первые несколько минут после того, как погас свет, темнота была такой плотной, что вообще ничего нельзя было различить. Затем, очень постепенно, стали видны очертания комнаты, и рамки окон начали смутно вырисовываться перед моими глазами.

Через несколько минут дверь (ее верхняя половина из стекла) и два окна, выходившие на переднюю веранду, стали особенно отчетливыми; и я был рад, что это так, потому что, если индейцы подойдут к дому, я смогу увидеть их приближение и узнать что-нибудь об их планах. И я не ошибся, потому что вскоре до моих ушей донесся характерный глухой звук приземляющегося каноэ, которое осторожно тащили вверх по камням. Я отчетливо слышал, как под ним клали весла, и наступившую вслед за этим тишину я правильно истолковал как означающую, что индейцы крадучись приближались к дому....

Хотя было бы абсурдно утверждать, что я не был встревожен, даже напуган серьезностью ситуации и ее возможным исходом, я говорю чистую правду, когда говорю, что я не был чрезмерно напуган за себя. Я сознавал, что даже на этой стадии ночи я переходил в психическое состояние, в котором мои ощущения больше не казались нормальными. Физический страх никогда не входил в природу моих чувств; и хотя большую часть ночи я держал руку на ружье, я все время сознавал, что его помощь мало поможет против ужасов, с которыми мне пришлось столкнуться. Не раз я, казалось, самым странным образом чувствовал, что я ни в каком реальном смысле не был частью процесса и фактически не был вовлечен в него, но что я играл роль зрителя – зрителя, более того, на психическом, а не на материальном плане. Многие из моих ощущений той ночью были слишком расплывчатыми для определенного описания и анализа, но главное чувство, которое останется со мной до конца моих дней, – это ужасный ужас всего этого и жалкое ощущение, что если бы напряжение длилось немного дольше, чем было на самом деле, мой разум неизбежно должен был бы тронуться.

Тем временем я неподвижно стоял в своем углу и терпеливо ждал того, что должно было произойти. В доме было тихо, как в могиле, но невнятные голоса ночи пели у меня в ушах, и мне казалось, что я слышу, как кровь бежит по моим венам и танцует в моем пульсе.

Если бы индейцы подошли к задней части дома, они обнаружили бы, что кухонная дверь и окно надежно заперты. Они не могли проникнуть туда, не произведя значительного шума, который я обязательно должен был услышать. Попасть внутрь можно было только через дверь, которая была обращена ко мне, и я не отрывал глаз от этой двери, не отрывая их ни на малейшую долю секунды.