Что характерно — пока я постигал науку парусов и канатов, морская болезнь не смела приблизиться к такому занятому человеку. Но стоило мне попытаться провести время в праздном безделии, в мягком гамаке — как сразу мутилось в голове и желудок пытался избавиться от содержимого. Оставался единственный вариант чередовать периоды тяжкого труда палубного матроса с перманентным пьянством. Кажется, я начинал понимать образ жизни флибустьеров.

После такого режима дня совершенно точно хотелось заорать что-то непотребное и прикончить парочку конкистадоров на фоне заходящего солнца. Фахнерт управлялся со штурвалом, двумя удочками и такими бестолковыми членами команды, как мы с Тесом на удивление ловко.

Под конец первых суток мы стали понимать его с полуслова, запекли на жаровне полдюжины макрелей, выпили полгаллона вина, и, несмотря на порывистый ветер в правый борт и курс бакштаг, приблизились к Гель-Гью, так что до этого города-порта оставалось не больше семи морских миль, или двенадцати-тринадцати верст.

Солнце уже тронуло кромку горизонта, окрасившись в красно-оранжевый цвет, по небу пробегали редкие облака, и я готовился отправляться отдыхать, когда Тес вдруг воскликнул:

— Масса, большая лодка видна. Побольше нашей!

Мы с капитаном синхронно повернули головы в сторону, куда указывал абиссинец.

— Что-то не так с этим кораблем? — вырвалось у меня.

— Паруса полощутся, за штурвалом — никого... — пробормотал Фахнерт. — Вишь как носом рыскает? Чертовщина. Подойдем поближе, глянем.

И взялся за румпель.

Я не очень-то разбирался в типах кораблей, но капитан уверил, что перед нами — шхуна, просто с какими-то особыми парусами. Судя по всему, это не был один из легендарных кораблей-призраков — кто-то всё же поднял паруса, кормовой фонарь еще горел и едва слышно позвякивал корабельный колокол. Его печальному голосу, который разносился далеко над волнами, вторили крики буревестников — и ничего романтичного в этом не было.

Солнце почти село, когда мы смогли приблизиться к кораблю достаточно близко, чтобы расслышать глухие стоны и, внезапно, полный отчаяния вопль, голосом, который больше подошел бы морскому чудищу или самому дьяволу:

— Рому!!! Рому, тысяча чертей! Хоть чарку, хоть каплю — рому!!!

Мы переглянулись, и я отправился в каюту — за револьвером, а Тес подтянул поближе топор, который старался не выпускать из виду даже здесь, посреди моря.

— Это "Безумная танцовщица"! — воскликнул Андреас Фахнерт. — Клянусь треской, я видал этот корабль — он с Ланфиера... Нам определенно стоит подняться на борт и выяснить, что случилось. На этом корабле плавал Эрроу, мой старый приятель.

— Мы поднимемся, масса, а вы останетесь здесь, — сказал веское слово Тес. — Если что-то случится с вами, масса, то нам будет худо посреди моря, очень худо.

— Ладно,— кивнул Фахнерт. — Я постараюсь подвести "Фрези" как можно ближе, чтобы можно было перебраться на "Танцовщицу". Будьте наготове!

Мы были наготове и замерли, вцепившись руками в планшир. Темный борт шхуны приближался.

Первый труп лежал прямо на палубе, растянувшись во весь рост — как будто пытался дотянуться руками до неизвестной цели. Кругом были разбросаны болты и гайки, и другой мусор.

Тес склонился над мертвецом и сказал:

— Он сам умер, масса. Его никто не убивал.

Зато двое других явно прикончили один одного. Роговая рукоять кривого ножа торчала у дядьки с боцманской дудкой прямо из солнечного сплетения, а его руки сжимали шею окоченевшего молодчика с кудрявыми черными как смоль волосами.

— Рому, Эрроу! Подай мне рому! — снова вскричал кто-то.

Голос раздавался с кормы — и мы двинулись по качающейся палубе в ту сторону.

– Дурни! — заорал с борта яхты Андреас Фахнерт. — Спустите паруса и бросьте якорь! Порыв ветра — и вас унесет к чертовой матери, но это полбеды! Я не переживу если бригантина расшибет мою "Фрези"! Шевелитесь, джентльмены, шевелитесь!

Это было непросто. Морские волки из нас были аховые, и представить себе было невозможно, как без команд Фахнерта мы справились бы с кливерами и фоком. При этом приходилось переступать через трупы и пинать чертовы болты и гайки, рискуя свернуть себе шею. Продолжал бесноваться человек, требующий рому — но мы никак не могли до него добраться — ветер свежел, и шхуну действительно могло сорвать с места и унести. В конце концов, если он так отменно надрывал глотку — значит его жизни в целом ничего не угрожало. Травмированный или раненый не смог бы завывать так долго и с одной-единственной интонацией. Он был пьян — или вроде того. Это как пить дать.

Убрав кое-как паруса мы взялись за лебедки с цепями, и два якоря ушли в воду. Отметки свидетельствовали, что глубины под нами было не более двадцати ярдов.

— Руки прочь, мертвецы! Прочь! Уберите ваши пальцы, они холодные! Эрроу! Эрроу, едрить тебя в шкафут! Где тебя дьявол носит?! — голос перешел на фальцет.

— Масса, тот человек говорит с мертвецами? — сверкнул белками глаз Тесфайе, и, кажется, в его голосе присутствовали нотки страха.

Этот свирепый воин боялся мертвецов?