А потом копаю. Это грязная, скучная и тяжелая работа — я сожалею каждый раз, когда начинаю копать грядку — но нельзя просто бросить яму. Нужно или доделать, или наполнить ее, и с такими вариантами лучше продолжать. И приятно вонзить лопату в землю, когда злишься.

Моя мама тоже была садовницей, по словам папы. Может, все еще такая — мы говорили последний раз около четырех минут на мой шестнадцатый день рождения. Она позвонила, пожелала мне счастья, спросила, хотела ли я остаться на Острове. Я думала, что она намекала, что мне стоило приехать к ней, но она зазвучала напугано, когда я предложила это. Может, тот, с кем она сейчас, не знает, что у нее есть ребенок. Может, у меня есть братья и сестры.

Когда она переехала сюда, она основала бизнес с органическими фруктами и овощами, что было амбициозно, ведь людей тут мало, и почти все выращивают что-то свое. Но не как она — папа говорит, у нее были теплицы, полные ананасов и персиков, инжира и оливок, такое тут обычно не растёт. Так она встретила его, он ехал к маяку, и она остановила его у дороги и предложила попробовать июньскую клубнику. Через девять месяцев родилась я.

И через три года она бросила нас и не оглянулась.

От работы становится жарко, и я снимаю джемпер, бросаю его за себя. Холодный воздух приятный на горячей коже, и я замираю, ощущая его на себе. А потом смотрю на ямку и понимаю, что она по форме как могила.

Бри не любила сад в это время года. Говорила, что он выглядел депрессивно, как мертвый. Я пыталась объяснить, что даже голые части не были мертвыми, просто спали, но она не понимала. Ей нравилось, когда там было много цветов.

Я упираюсь в лопату и закрываю глаза.

— Я думал, ты оставила эту часть для моего барбекю?

Мой отец, все еще в защитном комбинезоне, в каком он работает на маяке, идет ко мне с двумя горячими чашками. Он высокий, всегда немного сутулится, словно его тело извиняется за то, что нужно задирать голову. Пожалуй, я унаследовала и низкий рост от мамы.

— Так и было. Но зимой ты его строить не будешь, а тратить землю нельзя, мистер.

Он не смеется.

— Ради любви Зевса, Кори, ты в пижаме? — он кивает на мою футболку и шорты. — Девять градусов. Ты хочешь пневмонию?

Я беру джемпер, натягиваю через голову, сбивая пучок волос. Я оставляю его кривым, жир пяти дней удерживает волосы на месте. Я беру чашку, которую он протягивает, и нюхаю ее.

— Из бутилированной воды, — вздыхает папа.

Когда мне было восемь, я отказалась ее пить, даже не чистила с ней больше зубы, потому что на вкус было как металл, и он отвел меня к врачу, который сказал, что у меня было нечто, названное «кедровый рот», хотя я ни разу не ела кедровые орехи. Она сказала, что это пройдет через пару недель, но это не прошло. Через пару недель папа поменял все трубы на новые, пластиковые, но я все еще не пила ту воду. Вода Острова была из источника глубоко под землей — за такую воду, напомнил он мне, богачи платили хорошо. Пускай. Мне она не нравится.

— Поговори со мной, Кор, — он садится на край грядки с капустой, действуя осторожно. Я сажусь рядом с ним, прижимаю свободную ладонь к почве и тру ее. Она ощущается приятно между пальцами. Мягкая и теплая. Я прижимаю ладонь сильнее, погружаю руку по запястье.

— О чем?

Он смотрит на меня.

— Я виделся с Давмуа.

— Мерри говорила.

— Мик спрашивал о тебе. Кроха Энгус тоже.

Я опускаю чашку и смотрю на него.

— Как они?

— Мик держится. Пытается быть сильным для Эллы и мальчиков. Элла разбита, конечно. Ты знаешь, как она была с Бри. Думаю, для них станет проще после этой ночи и завтра. Они начнут исцеляться. Он хотел, чтобы ты знала, что можешь прийти в любое время.

Мне всегда нравился папа Бри.

— Кроха Мик не понимает, что Бри нет, — продолжает он, серые глаза мягкие и печальные. — Мик сказал, что они отправят его и Энгуса к кузенам на континенте на время после похорон, — он делает паузу. — Думаю, тебе стоит пойти. Может, не на протезис, но на экфору завтра — точно.

— Не знаю, — я пожимаю плечами. Этикет позволял прийти на похороны бывшей лучшей подруги? — Между нами все было плохо.

— Думаю, ты пожалеешь, если не пойдёшь. И это будет важно для Мика и Эллы, ты была им как их ребенок, пока… — он умолкает от моего мрачного взгляда. — Я не одобряю поступок Бри. Или его. Они оба предали тебя, и ты имеешь право злиться и обижаться. Но… она мертва, Кор. Это все меняет.

Раздражение вспыхивает.

— Это ничего не меняет для меня. Она все еще су…

— Не говори плохо о мертвых, — рявкает отец.

В тот миг я снова желаю Бри смерти, гнев — молния в моих венах, потому что теперь всегда так будет.

Я знаю — ясно, будто пророчество озвучила Кассандра — что то, что Бри и Али сделали со мной, уже не будет никому важным. Мне не позволят ненавидеть ее. Или даже его. Она всегда будет юной и красивой, умершей слишком рано, и это затмит все. Все гадости, что она сделала и сказала, были стерты. Это так несправедливо, и я не смогу это сказать, потому что я хотя бы жива, да?

Я кусаю язык, чтобы не кричать. Я ненавижу ее. Я всегда буду ненавидеть ее.

— Эй, — говорит мой отец, когда я опускаю недовольный взгляд, боясь поднимать голову, ведь могу сказать ему то, что не смогу забрать. — Я знаю, что тебе было тяжело. Я на твоей стороне, ты же знаешь это?

«Так будь на моей стороне, — думаю я. — Пойми, почему я не могу пойти и плакать над ней или смотреть, как Али отрезает над ней прядь своих волос. Пойми, почему это ничего не изменит для меня, только сделает хуже».