Мало-помалу зал начал наполняться. Только что он был пуст, и вот уже в нем яблоку некуда упасть. Высокие полные мужчины, отборные богатыри, преданные стражи Ваала и Астарты привели с собой телиц Васана: [53] накрашенных, намазанных, с кроваво-красными ногтями. Все они жевали, пили, курили, смеялись. Грейн налил коньяка Анне и себе. Они чокнулись. Она закурила сигарету, и дым скрыл ее лицо, как вуаль. Он услыхал ее слова:

— Если я не буду счастлива с тобой, тогда вообще нет счастья…

— Да, мы будем счастливы, — ответил он.

Грейн уперся головой в спинку кресла, ощущая, как опьянение поднимается от желудка к мозгу. Все вдруг смешалось, закачалось, утратило внутренние и внешние связи. Неужели он действительно готов оставить Лею? Неужели он настолько любит Анну? Хочет ли он построить с ней новую семью, завести от нее детей? Как это все случилось? Как можно совершать серьезные поступки в такой спешке? Ему никогда не доставало сил, чтобы остановиться и подумать. Вся его жизнь была сплошной импровизацией. Он хотел изучать естественные науки, но поступил на философский факультет. Он решил оставаться холостяком, но женился на первой же поцеловавшей его девушке. Он стремился поселиться в Палестине, но поехал в Америку. Он мечтал о научной карьере, но стал агентом на Уолл-стрит. Теперь он ни с того ни с сего увел у Станислава Лурье жену, а у Бориса Маковера — дочь. Кто-то уже плакал из-за него и проклинал его. Он нарушил Десять заповедей, по поводу которых сам написал в своем дневнике, что тот, кто нарушает их, идет по пути физического и духовного падения…

— О чем ты думаешь, дорогой?

— Да так, ни о чем…

— О чем-то ты все-таки думаешь, дорогой. Поверь, мне тоже нелегко. Труднее, чем ты думаешь…

Официант принес счет. Грейн добавил к указанной сумме доллар чаевых. Он встал и помог Анне надеть пальто. Грейн нетвердо стоял на ногах. Стены ресторана качались, словно он находился на корабле. Они вышли на улицу. Солнце уже скрылось. Снег был истоптан. Небо затянули облака. Тянулся нью-йоркский зимний день, лениво-холодный, но в то же время полный стука, суеты, криков. Анна взяла Грейна под руку, и они какое-то время шли молча.

— У меня сегодня еще тысяча дел! — сказала она. — Мне непременно надо заехать домой. Сейчас же.

— Я подвезу тебя.

— Нет, я возьму такси. Позвони мне в семь. Я буду ждать у телефона.

— Да, дорогая.

— Помни: я не хочу от тебя жертв. Если ты считаешь все это эпизодом, не затаскивай меня в болото.

— Ты говоришь глупости, — ответил он. — Это счастливейший день в моей жизни…

Она взглянула на него искоса, оценивающе. Казалось, ее взгляд вопрошает: «Если он лжет, то зачем ему все это?» Анна подавала таксистам знаки, но машины проезжали мимо. Она сжимала руку Грейна. Его вдруг поразило, насколько Анна маленького роста. В туфлях и в ботах поверх них она едва доставала ему до плеча. Они стояли, близкие и далекие одновременно, изумленные, как люди, судьбы которых внезапно оказались связанными между собой. Наконец остановилось такси, и Анна оторвалась от него.

— В семь!

И послала ему воздушный поцелуй.

Грейн смотрел, как уезжает такси. Потом пошел к гаражу, где оставил свою машину. Он торопился, но все же шел медленно, ведя себя, как человек, вынужденный совершать поступки против собственной воли, против всякой логики, ведомый чужой рукой, подгоняемый силой.

Он доехал на машине до своего дома на Сентрал-Парк-Уэст. Место для парковки оказалось свободным. Как коротки зимние дни! Казалось, совсем недавно он, Грейн, только пробудился, а теперь уже наступал вечер. Надо бы зайти в банк, но было слишком поздно. Грейн собирался позвонить в офис, но одолевала усталость. Он замерз, свербило в носу, путались мысли. Очень хотелось прилечь, отдохнуть, поспать. «Я заболеваю или что со мной происходит?» — спросил он сам себя. Старый привратник чистил лопатой снег. В прихожей лежал половик, который расстилали в дождливые дни. Грейн стоял и ждал лифта молча, с покорностью, проистекавшей из глубокой озабоченности. Дома ли Лея? Знают ли уже дети, что он натворил? Это не первый случай, когда он не ночевал дома, но на этот раз он не припас никакого предлога. Он даже не позвонил Лее. Готов ли он и впрямь оставить ее? Вот так взять и растоптать ее жизнь, опозорить тех, кто ему предан. Разве сможет он назвать несправедливость справедливостью?..

Лифтер болтал о погоде. «Радио предсказывает снег, ветер, холод. А у Нью-Йорка уже заранее был заложен нос». Грейн отпер дверь. В коридоре темно. На комоде почта. Грейн просмотрел ее в полумраке: уолл-стритская газета, брошюрка с фондовыми индексами, бюллетень синагоги, в которой Грейн молился в Грозные дни, [54] письмо из какого-то благотворительного учреждения. «А кто мне будет писать?» — оправдался сам перед собой Грейн за эту скудную корреспонденцию. Он навострил уши и прислушался. Нет, Леи нет дома. Джека уж точно нет. Анита, возможно, у себя в комнате, но оттуда так или иначе не слышно ни шороха. Пахло газом, кухней, слишком жарким отоплением и тишиной дома, в котором все уже выросли. Грейн прошел мимо кухни, заглянул в столовую. На столе валялся еженедельник одной из радикальных левых организаций. Джек, наверное, приходил ночевать и тут присел, чтобы перекусить. Странно, но посреди зимы здесь жила муха. Она сидела на коробке с сахаром, погруженная в размышления, свойственные существам, которые уже отжили свое и должны умереть…

Кухонное окно выходило на юг. Из него были видны строения на Сентрал-Парк-Саут, небоскребы Рокфеллеровского центра, Эмпайр-стейт-билдинг. Вечер начинал укутываться туманом. Некоторые окна уже светились, и резкий электрический свет пробивался сквозь туман. Рычал одинокий самолет, похожий на гигантскую птицу. Бассейн лежал в обрамлении снега, как серебряное зеркало. В предвечерних сумерках Нью-Йорк выглядел тихим, далеким городом без людей, каким-то забытым селением на берегах ледяного моря, полностью погруженным в холодное оцепенение. Даже в рядах автомобилей, кативших по улицам, была какая-то механическая обнаженность. Они походили на игрушки, которые однажды завели, с тех пор они движутся автоматически. В открытую форточку вплывали волны холода.

Грейн смотрел и смотрел. Мысли не оформлялись словами. Разрушать семьи? Губить людей? Для этого его послали в этот мир? Он совсем замерз и закрыл форточку. Через какое-то время вернулся в коридор. Хотел включить свет, но передумал. Вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь из семьи — словно для того, чтобы доказать самому себе, что он еще принадлежит этому месту; что он еще глава семьи…

Грейн постучал в дверь Аниты, но никто не ответил. Он толкнул дверь, и та открылась. Все в комнате было утренним, как будто Анита только что проснулась и встала. Кровать не застелена, на столе, на стульях, на полу валялись одежда, книги, журналы. Анита стояла посреди комнаты в измятой пижаме и стоптанных шлепанцах, высокая, тонкая, плоскогрудая. Темно-рыжие (как у бабушки) волосы растрепаны. Узкое лицо в веснушках. Глядя на нее, Грейн каждый раз удивлялся. Анита уродилась ни в него, ни в мать. У Грейна каждый раз появлялось одно и то же ощущение, будто ее внешность изменяется, как у опасно больной. Впалые щеки, острый нос, длинный подбородок, высокий лоб. Зеленые глаза смотрели на него со страхом животного, в нору которого ворвался хищник.