Сразу же после ужина Грейн и Анна пошли в спальное купе. Ни он, ни она не спали в предыдущую ночь больше трех-четырех часов. Было как-то странно идти ложиться спать в мчащемся экспрессе, по дороге к теплому климату, туда, где растут пальмы и апельсины. За ужином Анна заказала шампанское. Это был, как она утверждала, первый день ее медового месяца. Она пила и становилась легкомысленной. Она шутила с официантом, заговаривала с парочкой, сидевшей за соседним столиком. Слишком много смеялась. Анна говорила по-английски свободно, но с немецким акцентом. Американцы, сидевшие в вагоне-ресторане, обменивались взглядами. Эта дама, бежавшая от Гитлера, носила бриллиантовые сережки и кольцо с крупным бриллиантом. Ее плечи прикрывала меховая накидка. Было трудно поверить, что миллионы таких, как она, людей сожгли в печах, отравили газом. Анна чокнулась с Грейном и громко сказала пожилой даме, сидевшей напротив:

— Я ждала этого дня двадцать лет!..

— Прошу тебя, Анна, не устраивай такого шума! — шепнул ей Грейн.

— Что ты дрожишь? Быть счастливой разрешается!..

Они вошли в купе. Завтра утром они окажутся в Майами. Было еще рано, не позже девяти часов вечера, но целый день поездки, обильные трапезы, вино и страх столкнуться со знакомыми вызывали усталость, желание спрятаться, новый интерес друг к другу. Они закрыли дверь — свободны. Они выключили свет и бросились в объятия друг друга со страстью, поразившей их самих. Их уста слились и оставались в таком положении долго, очень долго, как будто они забыли, как можно разъединиться. Казалось, что их рты молча борются между собой, готовые проглотить друг друга вместе с языком, нёбом, глоткой. В том, как целовалась Анна, ощущалась сила. У нее был звериный укус. Они стояли в темноте, как два волка, сцепившихся мордами. А снаружи проносились хлопковые поля, табачные плантации, огни домов и фабрик. Тепловоз не свистел, в отличие от прежних паровозов, а издавал мощный гудок. Даже в пылу страсти Грейн ощутил гордость за человеческий род, за хомо сапиенс, который вылез из пещеры и ради своего удобства заставил работать скрытые силы природы. Они с Анной представляли собой некий эксперимент в области гедонизма, попытку достичь за минимальное время максимальных впечатлений…

Они не разделись, а сорвали друг с друга одежду. Грейн совсем недавно читал предварительный отчет о еще не опубликованном исследовании, согласно которому мужчина достигает своей максимальной зрелости к пятнадцати или к шестнадцати годам, но то, что происходило между ним и Анной, опровергало этот вывод. Анна пробуждала в нем такую мужскую силу, какой, казалось, у него никогда прежде не было. Как можно вообще измерить силу, приходящую из самых глубин подсознания, представляющую собой, по сути, не явление, а вещь в себе? Эти двое издавали рычание, напоминавшее рычание дизельного локомотива: крик существ, соединяющихся со Вселенной, сливающихся с ее целями, ее силами. Анна снова и снова повторяла одни и те же слова: «Я тебя люблю! Я тебя люблю! До смерти! До смерти!..» Она заговорила с ним по-польски, как в те годы, когда он был ее учителем и помогал ей делать уроки. Она говорила ему странные и растрепанные слова, вырывающиеся у человека, когда он обнажен физически и духовно: отрывочные фразы, дикие преувеличения, повторы. Здесь встретились не они — Грейн и Анна, — а некие высшие силы проникли через них в тайну духовного магнетизма. Он и она были лишь посланниками, посредниками.

— Я хочу от тебя ребенка! — крикнула Анна.

Грейн заткнул ей рот, чтобы ее не услышали в коридоре.

Она оторвала его руку от своего рта и прохрипела:

— Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я рожу от тебя сына!..

И укусила его за руку. Он явственно ощутил на руке отпечатки ее зубов.

Наконец они в изнеможении оторвались друг от друга и так и остались лежать. В полусне Грейну показалось, что это была пасхальная ночь после четырех бокалов [82] в доме его отца. Этот восторг не мог возникнуть ниоткуда. У него должен был быть какой-то источник.

Он дремал и слышал размеренный стук колес, ощущал покачивание вагона на рессорах. Поезд остановился на какой-то станции. Наверное, отцепляли или прицепляли вагоны, потому что стучали буфера. Ночные сторожа бодрствовали, обходчики проверяли пути, колесные оси, подавали фонарями сигналы. Человек, по своему обыкновению, пытался копировать в миниатюре Божественное Провидение…

Грейн заснул, и ему приснилось, что кто-то умер. Он точно не знал кто, но это был какой-то близкий ему человек. По каким-то причинам этого умершего человека надо было спрятать в маленьком домике с закрытыми ставнями. Кто-то искал покойника. Но он еще не был мертвым. Он сидел в потемках на стуле — желтый, напуганный, с мрачным, потусторонним взглядом, щурясь, как от куриной слепоты, а Грейн протягивал ему ломоть хлеба и яйцо. Он, наверное, был одновременно и умершим и скорбящим. Но как такое возможно? Грейн открыл глаза. Поезд мчался до странности легко. Казалось, он оторвался от земли и скользит в бездну… Анна тоже проснулась:

— Что случилось?

Они лежали в закрытом спальном купе в мчащемся экспрессе, но призраки мужчины и женщины, которые были у них прежде, ехали следом за ними. Грейн рассказал Анне об Эстер, а она ему — о Яше Котике. Анна хотела знать все подробности об Эстер. Блондинка ли она? Или брюнетка? Она худая? Или полная? Что она за женщина? Какой у нее темперамент? Грейн отвечал ей более или менее правдиво. Он только опускал те подробности, которые не украшали его, выдавали его слабости… Эстер происходит из родовитой набожной семьи. К восемнадцати годам ее выдали замуж за раввинского сынка по имени Пинеле, но она сразу же его возненавидела. После свадьбы она начала читать светские книги, стала активисткой «Цеирей Цион», [83] играла в любительской театральной труппе, публиковала свои стихи в партийных журналах. Пинеле вернулся к своим родителям. Эстер жила какое-то время в Варшаве, потом — во Львове, потом — в Кракове. Ее отец, состоятельный человек, имевший диплом учителя, неожиданно умер. Мать лишилась кормильца и осталась безо всяких средств к существованию. Эстер стала работать школьной учительницей, потом библиотекарем в еврейской библиотеке. Некоторое время разъезжала по Польше со странствующей труппой. Потом уехала в Палестину. Как ни странно, ее муж Пинеле потом тоже «испортился» и поехал вслед за ней в Палестину. Однако совместная жизнь у них не сложилась, и они развелись в Тель-Авиве. Пинеле остался там и стал работать служащим в каком-то учреждении, а Эстер переехала в Америку. Она была учительницей в той же самой талмуд-торе, в которой некоторое время преподавал и он, Грейн…

Анна выслушала его и пожелала услышать еще что-нибудь. Она прижалась к Грейну, как маленькая девочка, желающая, чтобы сказка, которую ей рассказывают, не заканчивалась как можно дольше. Что Эстер делала в Палестине? Что преподавала в талмуд-торе? Как началась их любовь? И действительно ли это была любовь? И чем она привлекла его, Грейна? Телесно? Духовно? Тем, что знает иврит?.. На каждый ответ, который давал Грейн, Анна выдвигала новые вопросы. В самих ее вопросах скрывалось вожделение. Казалось, что она уже заранее знает все ответы и просто хочет прижать Грейна к стене. Чтобы он признался… Потому что у любви, как и у власти, обязательно должна быть какая-нибудь измена. Обязательно где-то должна скрываться конкуренция, чтобы можно было ощутить ее вкус. Грейну пришло в голову, что другие молодые еврейки, похожие на Анну, в России надевали кожаные тужурки, вешали на бедро кобуру с револьвером и с точно таким же пылом допрашивали истинных или мнимых контрреволюционеров…

История, рассказанная Анной о Яше Котике, живописала поистине дьявольский образ. Яша Котик был всем сразу: лжецом, проходимцем, вором, пьяницей, трусом, наркоманом. Когда он поехал с Анной на медовый месяц в Швейцарию, то тайно прихватил с собой одну хористку, и она проживала в тех же самых гостиницах, в которых останавливались и они. Из-за какой-то отрицательной рецензии, написанной о его выступлениях Альфредом Керром, [84] он пытался вскрыть себе вены. Он то смеялся, то плакал; то похвалялся, что он величайший актер в мире, то рыдал и говорил, что у него нет ни капельки таланта. Он продал ее украшения и подкупил рецензентов-шарлатанов, чтобы те писали о нем хвалебные рецензии. Он проигрывал в карты все, что у него было, и делал долги, которые потом оплачивали его старые и богатые поклонницы. У него были целые сундуки с порнографическими картинками. На сцене он делал только одно: передразнивал восточноевропейских евреев. Он смешивал евреев с грязью, когда в Германии уже было полно нацистов. Он даже водил компанию с нацистами и пьянствовал вместе с ними. «Да, это был настоящий подонок! Подонок! — утверждала Анна. — Если бы на мою долю не выпало несчастье жить с этим нелюдем, я бы сама не поверила, что нечто подобное вообще может существовать…» При этом он, на свой собственный извращенный манер, был к тому же еще и богобоязненным, точнее, суеверным евреем. На Судный день он перся в синагогу. У него был какой-то свой раввинчик на Дрогонер-штрассе, к которому он бегал вечером перед премьерой за благословением. Он носил с собой всякие ключики, слоников, заговоренные счастливые монетки и даже крестики с распятиями.