и взгляд зрачков тяжелых остановит

лишь только скульптор ледяной рукой.

Но нет его. И рот округлый ловит

прикосновенья. И царит покой

в трех комнатах больших у изголовий.

В одной лениво тикают часы.

И локоть так округло свешен с ложа...

Но - словно нож - из тени полосы,

так продолжаем бледно-белой кожей

коровий взгляд. И двух ладоней тяжесть,

и двух рассветов общая гряда...

НОЯБРЬ, 1991. ПЕТАХ-ТИКВА. (ИЗРАИЛЬ).

x x x

Тяжесть бездонна. Как счастье без дна.

В голову вбита трущоб тишина.

Кто-то жестокий сидит у окна.

Лица прохожих забыто-длинны.

Черпают влагу и у тишины.

Длинные пальцы за ухом видны.

Капают черным минуты в окно.

Все, что здесь всплыло, не растворено

в охре сознания - как и вино!

АПРЕЛЬ, 1994. ТЕЛЬ-АВИВ.

x x x

Изнеженная гроздь бокала,

обернутая в грань стекла,

уста сухие увлажняла

и утешала, как могла.

И в тайной связи поколений,

что сквозь вино вливалась в мир,

не просто пробуждался гений,

вкусив волшебный элексир,

Не только расплетались косы

в нем заколдованных времен,

но снова колосились росы

и жизнь являлась не как сон...

За грань загадочной улыбки,

что из себя перетекла,

косые уходили скрипки

и ветер за предел стекла.

И время снова становилось

на цыпочки, и поцелуй

оно печатью длило, длило

под эти звуки винных струй.

ФЕВРАЛЬ-МАРТ, 1994. Петах-Тиква - Тель-Авив

НОЧЬЮ

С придыханием, смерти подобным, шепчет Полночь в намокшее ухо, и колени касаются слуха Тишины - протяженной, безнебной.

Рассекает задумчивый мальчик образ комнаты этой в сознаньи ту черту за невидимой гранью, тот пассаж, где есть жилка-фонтанчик.

Потолок нависает так низко, будто лоб он мой собственный; это как-то вскользь разделяет два света, два огня на стекле водянистом.

Два лица существуют раздельно в одномерном холсте потолочном: как два имени разнопредельных на минуту притянуты Ночью.

Губы, их называя, немеют, холодеют, сводимые страхом. Только "Жизнь" отзывается крахом, когда "Смерть" только венчиком рдеет.

Из двоичности, тайно сквозящей, из причины возносятся нежно две свечи в пустоте холодящей, два начала в пустыне безбрежной.

Но граница, что не существует, в мире том, в мире этомпредельна. А другая, что тамне волнует, тут - различие и сопредельность.

Ветер гонит обрывки забвенья, ветер сумерков, ветер ненастья. И в ночи холодеют колени тишины, погруженной в запястья.

За окном холодеют проспекты. Лбы домов в звуках слабых и в точках, и, пронзенные уличным светом. гулким смехом бессонным хохочут...

ФЕВРАЛЬ, 1994. МОНРЕАЛЬ

КВАРТЕТ

(ПОДРАЖАНИЕ ЛЮБИТЕЛЬСКОЙ ПОЭЗИИ)

Дружной толпой они что-то в ночи совершали. Мяли матрацы, ворочались, громко стонали. К спинам от пота слегка прилипали простынки. Дико скрипели кроватей высокие спинки.

Шумно дыхание теплой волной вылетало, каждое тело ложилось, садилось, вставало. Громкие фразы, как дробь, разлетались по стенам. Влажно блестела в оскале губ слюнная пена.

Коротко слали друг другу простые приказы: "Вот ты наверх", или "Хватит, меняемся", "Быстро и сразу!.. ". Альт и сопрано без умолку все говорили, часто пищали и тихо друг друга хвалили.

Тенор бубнил, словно твердо избрал остинато, бас торопил, будто все порывался куда-то. Были вульгарны сквозь зубы стрелявшие вскрики. Альт и сопрано моментами пели, как скрипки. Влажно блестели лучи электрической лампы.

Что-то алело внизу в виде скошенной рампы. Тихо курился из мрамора дым сигаретный, были разбросаны по полу горстью конфеты.

Шторы задернуты. Бронзовый бюстик на полке влево бросает огромную тень. Три заколки вместе валяются с краю ковра сиротливо, тень от пальто их собой прикрывает стыдливо.

Кончен концерт. Всем квартетом встают, собираясь. Черные "Волги " к подъезду внизу подъезжают. В них увезут себя в облаке только мужчины. Двое - сопрано и альт - снова лягут на спину. Трогая груди и крылья ноздрей раздувая, будут лежать, все подробности вслух вспоминая.

Тенор и бассреди лестниц, в костюмах, коврами будут ступать, ощущая тепло животами. Будут идти, сознавая, что сделано что-то, что позволяет им жить с ощущеньем комформта.