– Выходит, что на всей земле живёт, по существу, всего один народ?

– Уже не один, народы уже разные, но разные только потому, что в разное время покинули прародину. Первые мигранты в мужской периферии деградировали, упрощался и искажался язык, а за ним и всё остальное, потому что божьи образы на девяносто процентов сохраняются языком.

– Вот! – даже привстал со своего ящика Аркадий. – Вот!

– Вторые и последующие волны смешивались с почерневшими и огрубевшими первопроходцами, образуя полуцивилизованные метисные культуры многообразных степеней брюнетости – это нынешние этносы и расы. На Пиренеях, например, встретились с иберами, в Палестине и Месопотамии – с семитами и хамитами, в Индии – с дравидами и гондами, на Алтае – с тюрками. Так что человечество – огромный слоёный пирог… или картина с перманентным разбавлением белого, сто оттенков.

– Когда-нибудь белый может ведь и закончиться.

– Может. Правда, есть одно обстоятельство, и называется оно, брат Аркадий, энтропией. В нашем случае – энтропией сознания. Почему всегда новые человеческие выплески имеют преимущество перед давно уже обживающими окраины периферии ойкумены? Потому что антиэнтропийное преображение сознания происходит не везде на планете, а…

– Вдоль Золотой Цепи?

– Да! На скачки духа Земля щедра не везде и, главное, не ко всем… Я думаю, если вдоль 52-й широты поселить чертей, ангелами им не стать.

– Потому-то в Хартленд их и не пускают, потому-то и Герника!

– А может, не фонить во все стороны? Не перемешиваться?

– История – это, братец ты мой, прежде всего взаимодействие, потому она родня физике. Ему, – Николаич посмотрел поверх очков в небо, – было бы не понять не только законы, но и природу частиц, изучай он каждую в отдельности, да это просто и невозможно: мы ведь тоже частицы не видим, пока не столкнём друг с другом, только во взаимодействии они и появляются, и проявляются своими свойствами. Так и Бог поступает с нами, выуживая из столкновений человеческих частиц информацию, на которой потом уже строит свою божественную теорию и нашу человеческую историю.

– Земля, выходит, – это такой господень НИИП?

– Выходит.

– Мне, Николаич, неясно с гиперборейцами, – подал голос молчаливый Поручик, а если уж он подал, значит, неясность была. – Почему это для них такие поблажки? Все, кто в другие стороны уходили, – деградировали и с каждой новой волной метисировались, а гиперборейцы у тебя как законсервированные, даже наоборот: развились в полубожественную культуру. Не почернели, не одичали…

– Там же вечная мерзлота! – усмехнулся Африка. – В ней мамонты сохраняются, гиперборейцы чем хуже? – уесть умного ему было в радость.

– Сохраниться – не развиться, – отмахнулся Поручик. – Кистепёрые рыбы тоже сохранились, но в космос почему-то не летают. Откуда у них антиэнтропин?

– Может, и правда от холода? – предположил Семён. – Бананы же с веток не падали, приходилось соображать, как выжить.

– Ну, тогда в космос должны были улететь песцы и белые медведи, у них больше холодного времени для соображания было, – опять возразил Поручик, – и потом, по преданиям и этим… индийским сказкам, было в Гиперборее тепло и сыро, финики росли. А по греческим – гипербореи были чуть ли не богами.

– Да, – подхватил Африка, – как это случилось? Мы их отсюда двадцать тысяч лет назад людьми отправили, а они там, на морозе, забожели.

– Мы! Отправили! – передразнил Николаич. – Ты так и думаешь, что всю эту уйму времени люди были одними и теми же? За сто лет поменялись – не узнать, а уж за семьдесят тысяч… Это большой вопрос, кем мы были, когда отправляли: закона Ома, может быть, и не знали, а левитировать ещё не разучились.

– Всё равно неувязочка, – Поручик как будто жалел умника, – блатные, выходит, у тебя гиперборейцы, нехорошо.

Николаич оторопело чесал репу, впервые не зная, что ответить. И правда ведь, получалось… мягко сказать, не научно. Так что одно из двух: или никаких гиперборейцев не было, что нелепо, или вся его теория – чепуха. Оба варианта скверные.

– Передвинуть твой реактор на север, и всех дел, – посоветовал Винч.

– А чернозём?

– Может быть, под Белым морем чернозём покруче тамбовского! – предположил Аркадий.

– Дело в другом, – пробовал прийти на помощь физику Семён, – в торможении? Исход, импульс – это же выброс колоссальной энергии, энергия же, как известно, бесследно не исчезает, а (и в нашем случае тоже) во что-то преобразуется. Особенно при резком торможении. В Индии – Тадж-Махал, в Египте – пирамиды, в Европе – античность… а на севере – Гиперборея. Импульс израсходовался – культура завяла.

Николаич отрицательно покачал головой.

– Нет! Гиперборея генерировала… – и добавил совсем уж убийственное: – Если она была.

Эх, слышал бы эту фразу Тимофеич!..

– Скажи, а что с сибирским реактором? Может, и его не было? – продолжал добивать умного Африка.

– Как не было? А Орлик с Окой? – возмутился Семён.

– А Ганга-Ра? – поддержал его Аркадий.

– Это в какие времена… – отмахнулся неофит. – Что-то не замечено там следов от нейтронной атаки.

– Атаки атакам рознь… и потом, мы туда с дозиметром не ходили, а если б и ходили – за тысячу лет один фон остался.