Как избитые, спускаемся мы с того незабываемого моста «расставания». Во всем теле такая пустота, такой тупик, что скажи повторить все сначала — нет, нет, ни за какие блага на свете! Это же самый последний день, последний. Нина, что с тобой? Бледная, слезы… Ты была так спокойна, так уверена… Прости, прости… Ох, как часто моя героиня цеплялась за твое хрупкое плечо.

Но вот и премьера. Вместо положенного одного вечернего сеанса в Большом и Белом залах московского Дома кино назначили по три сеанса в обоих. Так бывает лишь во время международных фестивалей. Никита Михалков, Нонна Мордюкова, Олег Басилашвили, Вадим Алисов, Александр Ширвиндт, художник Александр Борисов, композитор Андрей Петров, Эльдар Рязанов — хочешь-не хочешь, фыркай или принимай, но каждый в какой-то мере «пророк» отечественного искусства. Пальто лежат вповалку на перилах, на поручнях — не хватает номерков. Нет мест для группы, нет мест для уважаемых людей. Неудобства, суета, нервы, неловкость. На сцену вышел взволнованный Эльдар и как всегда откровенно сказал о том, что чувствует: «Вы знаете, сегодня до трех часов ночи не спал, нервничал. Но вы пришли, и я так рад. Приятно, когда хотят посмотреть твою картину. Спасибо.»

Премьера — это праздник. А у меня никак не получалось праздничного состояния. На радость тоже нужны силы. На экране мелькают кадры, кадры… А за каждым из них…

За эти годы мы с режиссером стали зрелыми людьми. У нас обоих выработались новые мерки в оценке людей и друг друга. Теперь я знаю цену тем простым гитарным трезвучиям, в которых таятся корни понимания миллионной аудитории. Это особый дар — найти именно такое наисложнейшее, простое звучание. Как же нам, двум новым людям, нужно было обоюдно тонко испытать силы друг друга, слить их воедино и работать обязательно в дружбе и любви. В любви! Ведь фильм о любви. Любовь в кадре. Она должна быть в атмосфере и за кадром. Надо было быть предельно бдительным и тактичным. Нельзя было допустить намека на обидную интонацию. Бережность, бережность, уважение и терпение. И забегу вперед: взаимопонимание состоялось. С самого начала. Только поначалу робко, с заминками. А потом все круче. Все терпимее — к просчетам и ошибкам друг друга, потому что обоюдное уважение росло и крепло с каждым съемочным днем. И что самое показательное — не прекратилось после конца этой работы. Когда каждый занялся уже новым делом…

И все же история работы над ролью Веры не совсем обычная. У меня еще не выветрилось какое-то глупое детское отношение к материалу при первом прочтении роли. Оно состоит из сплошных эмоций, а реальность еще где-то далеко-далеко. Это ворох восхищенных интонаций, неосознанных обрывков чего-то услышанного. Короче, сразу одеваешься в роль, приходишь в такое возбуждение, испытываешь такой замечательный эмоциональный подъем! Ну что за профессия такая распрекрасная! А потом вдруг трезвеешь! Наступает прозрение. Это жестокая метаморфоза. И начинаешь разрываться между прежним радужным многообещающим замыслом, и тем, что обнаружила, когда окунулась в роль.

В этом фильме отрезвляющим обстоятельством явился типичный кинематографический казус. Уходила зима, а последние кадры фильма — снег. «Снежный эпилог». Итак вот, если бы не «уходящая натура», фильм снимался бы сначала, с первого кадра, а не с конца. И думаю, что это был бы уже совершенно другой фильм.

Первый, самый первый съемочный день. А снимаем последние кадры картины. Настроение — бодрячок. Шуточки, юмор, остроты, притирочки друг к другу. Веселый автобус мчит съемочную группу по снежной дороге к Люберецким карьерам. От Москвы расстояние — тьфу, а бескрайний снежный покров, как в Ледовитом океане. Повторяюсь, но для меня любая красота, где холод — это ужас, это война. Что ж, «зажав свое сердце в руке», я делаю свое дело. Стремительно — любовным бегом перекрываем расстояние, метров в пятьдесят, с репликами типа: «Что ты собираешься делать, когда выйдешь отсюда?» — «Жить с тобой, моя дорогая!» Сняли дубль. Но решили снять еще один, а потом уже разбить тарелку на счастье. Есть такой ритуал — бить тарелку после первого отснятого кадра. Осколки берут на память. У меня много таких памятных сувениров. Снимаем второй дубль. Потом и третий… Несколько дней тому назад я еще находилась в тропической стране на всемирном кинофестивале — в Маниле, на Филиппинах. Там жара. Вода в океане горячая — моя. Организм за двенадцать дней только-только попривык к тропическому жаркому климату, а мы раз — и уже в Москве. А тут родные русские морозцы в полном разгаре, двадцать два градуса ниже нуля. После третьего дубля чувствую — дыхание ни туда ни сюда. Голова закружилась, покрываюсь испариной, подкатывает тошнота. Я начинаю тихо и безропотно умирать. Прошептала гримеру, что мне плохо. Вползаю в обледенелый автобус. Но мне уже не холодно. Или холодно — не знаю. Мне уже все равно. Сухими губами ловлю валидол. Запаха нашатыря не чувствую. Но вслушиваюсь и соображаю изо всех сил! Тянутся все жилки к жизни, преодолевают. Но так слабо, как в том надвигающемся мрачном наркозе, с которым справиться уже не в силах. Значит вот как это происходит… Внутри все притихло. Но хоть бы что-нибудь булькнуло. Гример по моему взгляду понимает, что пока не надо никому говорить. Там, за окном автобуса, кипит жизнь! Перекур. Сейчас разобьют тарелку. А во втором кадре «ребятки» (это мы с Олегом Басилашвили) побегут сначала на камеру, а потом камера будет снимать их спину. А они будут бежать долго-долго, пока не превратятся в две черные точки на белом снегу. Не хочу, не хочу превращаться в черную точку. Неужели же я вот так, без сопротивления, вот так вяло, нелепо сдамся, уйду еще дальше, перестану слышать и соображать? Неужели папе тоже приходилось вот так же исчезать? Он был на краю несколько раз, но поднимался. Папа, папочка… Захотелось плакать, участилось дыхание. Хорошо же начинаю новую роль. Эльдар говорил, что моя Вера любит героя по-настоящему. Как это «по-настоящему»? Как в первый и последний раз? Сама умрет, но его спасет? Как декабристки? Понятно, это не Офелия и не Джульетта. «Коня на скаку остановит, в горящую избу войдет». Так, что ли? Мамочка, как ты. Да, как ты! Выдержала войну, выучила меня, вырастила Машу, прожила рядом с нашим папой. Ну неужели же я с собой не справлюсь? Силы небесные, ведь это так несправедливо, неужели эти первые кадры могут быть моими последними? Это невозможно! Ой-ой-ой, сейчас, вот сию минуту я точно ощутила это состояние, только сейчас… Я уловила единственную верную интонацию финала роли. Ах, черт, только первый день, а уже финал. Без разгона бросайся сломя голову в первый финальный кадр. Но что ж, умру вместе с Верой. Но дотяну героя, спасу его! Он не опоздает к утренней поверке. Ноги ватные, губы вякают. Глупо подморгнула гримерше. «Люся готова? Олег готов? Давайте дальше, ребятки мои милые». Ну, Эльдар, иду умирать. И пусть это будет на экране. Стыдно тебе за меня не будет. Господи, как там у Пастернака? Ну, память, память… Сейчас мне это очень нужно… «Не читки требуют с актера, а полной гибели всерьез». Гибель всерьез — вот, вот, вот оно.

Теперь я буду всю роль профильтровывать через состояние правды в финальной сцене. Теперь я не буду хвататься за возможные комедийные краски, чтобы вызвать желанную реакцию смеха. Пусть улыбка, ее предостаточно. Перестройка шла на ходу. Правда жизненных ситуаций диктовала другой стиль картины. Совсем иной, чем тот, который виделся авторам за рабочим столом вдали От вокзала с его трагическими буднями и настоящими человеческими перевоплощениями. Картина Эльдара Рязанова вырвалась в реальную жизнь. И, как гибкий художник, он услышал эту интонацию. И на ходу перестраивал картину по новому камертону. В фильме не появилось ни одной новой сцены. Но каждая сцена сценария перестраивалась изнутри. Один из авторов сценария сам режиссер — ему и карты в руки. И фильм вбирал новые и новые — самые узнаваемые краски, реплики, которые только надо было уметь отобрать из реальной жизни, что бурлила вокруг нас. При этом режиссер везде находил «плюс», приподнятость над обыденным, остроту, что так характерно для его таланта.

Премьера. Публика реагирует так, как, наверное, мечталось режиссеру. А вот и первые аплодисменты. И реплик не слышно. Ну, тут и я аплодирую. Здесь про себя забываю. Здесь сцена с Михалковым. Грандиозная идея пригласить на роль проводника Никиту Михалкова. Ну ничего общего у этого интеллигентного человека с тем быдловатым гражданином, который сейчас на экране. Но никогда не знаешь наперед, что будет делать этот неожиданный художник. Такой сиюминутный актерский дивертисмент, что только держись. Это силища редкая.

Остановки поездов дальнего следования на двадцать минут — это и есть те счастливые короткие встречи героини фильма с красавцем-проводником Андреем. Так и жила бы наша Вера, если бы однажды от поезда не отстал герой фильма Платон. Встреча с проводником происходит у него на глазах. И герой видит, как они, обнявшись, скрываются в купе вагона. Можно только представить, что бы я наиграла в этой встрече, а потом в купе с проводником «Андрюшечкой». Как бы вошла в дуэт, и уж точно бы «луснула пополам», но все равно каким-нибудь боком, а «выделилась» бы. Но был сыгран «снежный финал». И, как ни обидно, в этой сцене сознательно веду свою партию на тормозах. Полностью отдаю любимые моменты эксцентрики талантливому партнеру. И на ходу ищу мягкую щемящую интонацию приближающегося конца этих коротких постыдных встреч. Как и тогда, в «Сибириаде», мы с партнером интуитивно находим музыкальный контрапункт.

— Все так не по-челове-е-ечески, не могу-у больше… Так хо-о-очется, чтобы ты прие-е-ехал надо-о-олго…

— Приеду, приеду, приеду.

— Чтобы мы сходи-и-или с тобой в кино-о, в па-а-арк… Как лю-ю-ди.

— Сходим, сходим, сходим.

— Погуля-а-али бы вме-е-есте ря-а-адом…

— Погуляем, погуляем, погуляем.

На экране тронулся поезд, оставив героиню на перроне, а зрительный зал Дома кино проводил аплодисментами Андрея Михалкова. Впереди меня на приставных стульях сидят Эльдар и Нина. Гладя на удаляющегося Андрея, Эльдар так искренне смеется и аплодирует, радуясь за артиста, будто бы это не он сам провожал его в кадре с командой «Мотор!». Поезд удалился, оставив героев фильма один на один. Вот зрители вроде как притерпелись к этому дуэту, к этим двум, казалось бы, абсолютно несовместимым людям. В самом деле, почему интеллигентный человек должен полюбить вокзальную официантку? Что в ней такого? Да ничего. Обыкновенная провинциальная женщина. А что такое вообще обыкновенная женщина? Может быть, та, мимо которой прошел и не заметил ее? С чего начать работу над ролью этой обыкновенной, провинциальной, вокзальной официантки? Как она выглядит? Во что одета? Какая прическа? Если бы фильм снимался лет десять назад, я бы одела ее в кримплен, на голове бы возвышалась величественная «хала». И, может, где-то еще и есть такие официантки, но меня интересовала такая женщина, которая живет сегодняшним днем, чувствует пульс времени, моды, знает, что ей к лицу, именно ей, Вере. Вера. Имя-то какое! У этой обыкновенной женщины необыкновенная душа, чем так славится русская женщина. Ты прошел мимо, не заметил ее и проиграл. А вот наш герой остановился. И всю роль Веры мы с режиссером вели к диалогу-открытию, к которому пришел герой картины. Этот диалог режиссер слушал во время съемки за кадром со слезами — первый зритель — жизнерадостный талантливый человек. А теперь этот диалог звучит для всех в зале Дома кино: