– Тогда устраивало, а сейчас нет! Ты думаешь, мне приятно все это? Знать, что ты кувыркаешься со своей шлюхой, а потом приезжаешь домой и строишь добренького папочку?

– Пожалуйста, не кричи, разбудишь Карину.

– О, посмотрите на него – о дочери в кои-то веки вспомнил!

– Если хочешь, мы можем развестись хоть завтра, – в голосе Алекса послышался лед.

– Конечно, давай, разводись! Меняй дочь на подстилку!

Ничего не ответив, мужчина развернулся и направился в гостиную. София продолжала кричать ему в спину всевозможные гадости, пока он доставал плед, подушку и молча укладывался на диван. Его молчание еще больше раззадорило ее, и теперь она перешла на настоящие оскорбления и отборную базарную брань. Алекс закрыл дверь в гостиную и погасил свет. В доме воцарилась тишина. И в этой тишине София заплакала. Она плакала горько, навзрыд, со всхлипами и шмыганьем.

Раньше в такие моменты Алекс всегда оказывался рядом – успокаивал, баюкал ее, смешил. А теперь она была совершенно одна. Некстати вспомнились цветы, которые она выбросила в ведро, и взгляд мужа, как у побитой собаки. Ругая себя на чем свет стоит, она достала букет из ведра и поставила его в воду, расправив смятые цветы. Все еще всхлипывая, она поднялась в спальню и, свернувшись в постели клубком, в очередной раз поняла, насколько просторной и пустой стала эта кровать. Через несколько минут София погрузилась в беспокойный сон без снов.

***

Я слышал ее плач. Я помню каждую слезинку, которую она уронила на мой пол. Я пытался помочь ей, успокоить ее, но она была глуха и слепа. Я старался, как мог, и никто не сможет упрекнуть меня в том, что я ничего не сделал. Но в глубине души я знаю, что мог сделать больше, чтобы предотвратить все это…

Следующее утро София и Алекс встретили в полном молчании. На столе стоял вчерашний, слегка помятый, букет цветов. За завтраком царила напряженно-вежливая тишина, и лишь Карина весело щебетала. Это смирение, насколько знал Алекс, будет длиться недолго. Уже через пару часов София начнет недовольно бурчать что-то себе под нос, а еще через некоторое время перейдет в активное нападение, сводя все к его жизни на два дома. Ему и самому не нравилось нынешнее положение вещей, но он не мог отказаться от дочери, став ей воскресным папой, которого она очень быстро вычеркнет из жизни по детской своей беспечности и эгоизму. Да, сэр, слишком много подобных случаев он видел за свою жизнь.

Он любил Карину всем сердцем и душой, но все же маленький их кусочек принадлежал теперь, увы, не Софии, а Еве. Выбор этот, как и вся ситуация в целом, дался Алексу нелегко. Он даже не помнил того момента, когда Ева прочно вошла в его жизнь, заменив собою Софию. Просто в один из вечеров после очередной ссоры с женой он приехал к ней домой и остался там до утра. А утром уже никому ничего не нужно было объяснять. На работу они поехали вместе.

Чтобы сохранить остатки совести, Алекс все рассказал Софии в этот же вечер. От жены он ожидал какой угодно реакции, кроме расчетливого, с легким прищуром глаз вопроса:

– Ты о Карине подумал? Я тебе ее не отдам.

Он был даже слегка разочарован этим, потому что в глубине души был уверен, что София все же любит его, и эта новость причинит ей боль и страдание. Отчасти он был прав, но мозг Софии, задушенный антидепрессантами, воспринимал все события сквозь пелену равнодушия, поэтому никаких эмоций не последовало.

Глядя в глаза жены и вспоминая ее отношение к дочери, Алекс понял, что это будет битва не на жизнь, а на смерть, и что София скорее убьет себя и Карину, чем отдаст дочь ему. Именно поэтому, спустя несколько дней, они пришли к выводу, что ради дочери лучше всего сохранить семью до тех пор, пока девочка не повзрослеет. Как долго будет длиться этот цирк, никто из них не знал.

Было решено, что четыре дня из семи Алекс проводит дома, с дочерью, во все остальные дни он волен быть там, где и с кем ему хочется. На вопросы Карины о том, где папа, был приготовлен стандартный ответ: папа задержался на работе.

И вроде совесть Алекса была чиста, но сердце его было неспокойно, когда положенные три дня он проводил с Евой. Он всегда был в напряжении – как будто ждал чего-то. Иногда, конечно, их вечернее уединение нарушал звонок от Софии – это маленькая Карина хотела поговорить с папой и попросить его пораньше вернуться домой. Звонки эти были для Алекса ножом по сердцу. Разговаривая с дочерью, он улыбался, обещал, что вот уже сейчас выходит, посылал ей воздушный поцелуй и обнимашки через телефон, но Ева видела, какая тоска и боль были в его глазах. Он метался по комнате от окна к окну как заключенное в клетку животное, очень часто – со стаканом алкоголя в руках. Садился на диван, вставал, ходил, передвигал какие-то мелочи на полках, переставлял книги, отхлебывал из стакана, снова ходил и снова садился.

Ева видела, как он страдает, жалела его всем сердцем, и этим же сердцем тихо, но энергично ненавидела маленькую Карину. Влюбившись в Алекса, она представляла себе мирную семейную идиллию: они переедут на побережье, туда, где тепло и нет зимы, будут жить в небольшом домике. Вот они гуляют по набережной, он держит ее за руку и нежно смотрит ей в глаза, а она придерживает живот, в котором растет их ребенок. Но все эти мечты разбились о суровую реальность любви отца к живой, а не нафантазированной дочери. Ева страдала вместе с Алексом, поэтому, чтобы положить конец всему этому, в один из вечеров она предложила:

– Дорогой, может, вам лучше и правда развестись? Дай жене шанс построить личную жизнь, а девочке получить нового папу.

Если бы взглядом можно было убить, она бы в ту же секунду лежала на полу мертвая. Ева никогда не видела Алекса таким разъяренным. Его лицо покраснело, вены на шее вздулись, руки тряслись. Он подлетел к ней вплотную и прошипел:

– Никогда, слышишь, никогда не вмешивайся в мои отношения с дочерью. Не сомневайся, между ею и тобою я выберу ее и, поверь мне, не пожалею, – он развернулся на пятках, схватил плащ, сумку и, хлопнув дверью, растворился в ночи. Был ли он дома с дочерью или ночевал где-то еще, Ева так и не узнала, но для себя сделала определенные выводы, которых придерживалась вот уже три года…