Шрифт:
– Вы думаете, что она предсказала вам именно это?
– Но Паши ведь нет, – привела самый бесспорный довод вдова.
– Значит, по-вашему, предсказания возможны?
– Паши нет! – повторила вдова. – Она мне это сказала еще год назад!
– Она знала вашего мужа?
– Нет.
– Видела его хотя бы раз?
– Нет. Я к ней поехала втайне от Павла. Ничего ему не сказала.
– Почему?
– Ну, несерьезно это было, какие-то бабки, знахари, народные целители…
– Я так понимаю, что вы и сами были настроены скептически.
Вдова подумала, вспоминая, как оно там было год назад.
– В общем, да, – призналась она. – Без особой веры, это правда.
– А почему поехали, если не верили?
– Наверное, от безысходности. Врачи ничем не могли помочь. Медицина пасовала. И тут я в очереди разговорилась с одной женщиной…
– В очереди – где? В поликлинике?
– Да. И она мне подсказала адрес. Это недалеко здесь совсем. Под Москвой. Я поехала.
– То есть прежде эту бабулю не знали?
– Не знала.
– Сколько раз вы у нее бывали?
– Один.
– И она в первый же ваш визит сказала вам то, что сказала? – Да. – Вы ей рассказывали о Павле? О себе? Что она вообще узнала о вас с ваших же слов?
– Это так важно? – вяло спросила вдова, которая ежесекундно ощущала, что она теперь одна! одна!! одна!!! А к ней пристают с какими-то ненужными расспросами о том, что сейчас уже не имеет никакого смысла, потому что нет Паши и никогда уже не будет.
– Мне все важно знать, – сказал мягко Богдан. – Малейшие подробности вашей жизни. Никогда заранее не знаешь, что в конце концов войдет в статью, а что так и останется в рабочих набросках.
– Ничего особенного я ей не рассказывала. Стеснялась. Все-таки чужой человек и я впервые ее вижу. Сказала, что родить не могу, что уже два года замужем… И больше ничего, мне кажется…
– А про Павла?
– Нет, конкретно о нем ничего не говорилось.
– И бабуля вас о нем не расспрашивала?
– Нет. В том-то все и дело.
Богдан вдруг представил ее сидящей перед ним не в платье, а в ночной пижамке, в штанишках в обтяжечку, под которыми не угадываются трусики, и еще он мысленно видел трогательно голые щиколотки, с ласкового прикосновения к которым и хочется все начать. Он скользнул взглядом вниз, увидел ее ноги в чулках. Нет. В чулках не то, конечно… Можно попробовать. Не сейчас. Позже. Постепенно. Сейчас ей все это покажется кощунством и надругательством над памятью, она сейчас твердо знает, что больше ни с кем, никогда, ни в коем случае, и себя видит вечной вдовой. Но это всего лишь болезнь, временное помутнение рассудка, психологический шок, который непременно пройдет, когда притупится и немного отступит боль. Наступит весна. Пробуждение природы. Она ничего не сможет поделать с природой. И с собой, следовательно, тоже. Как ей бабка та сказала? С этим у тебя не будет, с другим у тебя будет. С другим? Она обречена на встречу с этим мифологическим пока «другим». Ей никуда от него не деться и он непременно появится в ее жизни. Сейчас рассудок ее помрачен и она не отдает себе отчета, но если она уже поверила в первую половину старухиного предсказания, то до нее дойдет, в конце концов, что и вторая половина непременно сбудется, и это будет как оправдание ее шага навстречу тому «другому», ведь чему быть – того не миновать…
Звонок у входной двери.
– Извините, – сказала вдова.
Поднялась со стула и черной тенью выскользнула из комнаты.
Но до чего же стройна! И эти мягкие кошачьи движения! Надо бы с ней попробовать. Придти еще раз. А потом еще. И не надо ждать, пока она очнется. Она сейчас в беспамятстве, она не в себе, и все может случиться значительно быстрее, чем предполагаешь.
Мужской голос. Кто-то пришел.
– Давайте вашу шинель, – голос вдовы. – Я ее повешу вот здесь.
Кто-то из сослуживцев? Богдан стал складывать в портфель блокнот и рассыпанные по столу ручки и карандаши, и в это время в комнату вошел милицейский майор. А за его спиной в черном проеме двери проявилось фарфоровое лицо вдовы.
– Познакомьтесь, – сказала вдова. – Это Вячеслав Сергеевич. У него мой Павел работал. А это из газеты…
Она забыла, как ей представлялся Богдан, ничего у нее в голове сейчас не удерживалось, память подводила, и она только этим и ограничилась – «из газеты».
– Спасибо вам, – сказал Богдан. – Я позвоню, когда материал будет готов, чтобы вы посмотрели. Не возражаете?
– Да, конечно, – ответила вдова рассеянно.
Она проводила Богдана, закрыла за ним дверь и вернулась в комнату.
– Журналист? – спросил майор, чтобы только что-то сказать, потому что испытывал неловкость, которую испытывают люди при столкновении с чужим горем.
Это чужое горе, которому можно только сострадать, но страдать так же сильно никак невозможно, и несоразмерность сострадания и страдания вызывает необъяснимое чувство вины.
– Я не знаю, – сказала вдова так, будто и сама удивлялась своему ответу. – Ко мне приходили из газеты… Другие журналисты… первым делом спросили про фотографии. Что-нибудь из семейного альбома. Лучше, если со свадьбы. И как-то так себя вели… Не так, как этот… Он вопросы задавал – не столько про Пашу и не про то, как все случилось… С этого он начал, а потом все время про другое.
– Про что?
– Я даже не поняла. Спросите меня сейчас: о чем разговаривали? Я не вспомню. Все время чепуха какая-то. Может, он никакой не журналист?
Вдова посмотрела на майора, словно ожидала услышать от него четкий ответ.
– А он визитку свою оставил? – спросил майор. – Или хотя бы номер телефона?
– Нет, – растерянно ответила вдова.
Кажется, она даже испугалась.
– Не надо ничего бояться, Катя, – ласково сказал майор. – Все узнаем, наведем справки. Он ведь, кажется, сказал, что позвонит?