Чингиз Гусейнов
Доктор N
Ненаписанные страницы романа, существующего в воображении, вроде орнамента ковра, который невидим: соткать, держа намеченную линию и в надежде избыть незатихающую тревогу, влекомый тщетой постичь себя.
Ощущенье некоей тайны, которой владеет, когда, казалось бы, тайн никаких не осталось. Что это? Недосказанность великого ума? Молчание скрытой глупости?
ПРОЭПИЛОГ, или НАЧАЛО КОНЦА
в метельном январе с обильными снегопадами и путаными снами - небо рухнуло, земля содрогнулась, утратив привычную твердь, надвое раскололась жизнь: по ту сторону его прожитые годы, пятьдесят пять, они казались незыблемыми в своей значимости, по эту - дни, их тоже пятьдесят пять, озаренные смертью.
Но провалы памяти, утрачена нить - забыто восточное напутствие и не осталось в мире никого, кто бы следовал завету: не облекайте истину ложью, чтоб скрыть истину, когда вы ее знаете, но упрямитесь. Да кто о чем знает, и знает ли кто о чем?
Так что же: прожить долгую жизнь, чтоб сокрушаться на закате дней, что иной не дано? Казалось, кто его жизнь - в назидание другим, собирал, хранил всякие свои бумаги, чтоб когда-нибудь, отрешившись от суеты, осмыслить пережитое. Крепкая витая бечевка, еще с царских времен, крест-накрест, давно не развязывал, на обложке скорая буква Н,- лично относящееся к нему. Боится, как в сказке, выпустить джинна, потом не вгонишь обратно, и отвлекут от текущих дел прожитые годы, всякого рода были и небыли... Нет, еще рано, не развяжет.
Год, как нет Ленина. Мнилось: новые пророки, а Ильич - их Бог, так, что ли? А тут слабоумие. Красивая, восторгался некогда, аббревиатура ЗСФСР, Закавказская федерация, скоро исчезнет, раздираемая изнутри: споры и ссоры, как продолжение старых распрей. Мы вам - нефть, вы нам...
– помнит, будучи в Баку властью, просил: самолеты позарез нужны, а в Тифлисе их накопилось множество, еще с империалистической войны, нельзя ли поделиться с Азербайджаном? Рухнет вскоре федерация, а пока Нариман представляет ее в Центре: и РСФСР тут в лице Калинина, и Украина с харьковчанином Петровским, и юный белорус, в отцы ему Нариман годится, - Червяков, дежурят попеременно в равноправном качестве Председателя ЦИК СССР, на их уровне, хоть они Центральный Исполнительный Комитет, верховная власть, ничего не решается.
Как?!
Есть фигуры посильней.
Коба?
– Опять?
– нетерпеливый голос жены.
– Угомонись!
– Напомнит Гюльсум Нариману, какой атаке подвергся: свои же земляки забросали его камнями, прогнав. Выше его сил признать, что их участь - быть просителями, надеясь на долевые отчисления от собственной нефти, обосновать потребности: климатические условия в низменностях убийственны, трахома, солончаки, отравленная нефтью земля Апшерона! Точно просьбы пишутся гусиным пером, и то не очиненным, оставляет кляксы. Смесь самомнения и высокомерия, науськаны теми, кто наверху, и Коба среди них. А ещё Серго, он вездесущ и с правдой на сей миг.
– Вчера ты говорил другое.
– То - вчера!
И Микоян, в чью искренность никогда не верил! Киров! Мироныч?! Полный, усмехнулся, интернационал, только какой? Плюс, может, в первую голову, собственные тюрки-земляки, чьи речи острее меча - вонзают прямо в сердце!
Нариман надеялся, что Ильич поддержит, а он выключен из жизни, врачу-практику с дипломом ясно: припадки почти полной афазии, бессвязная речь, выкрики: Конференция! идите-идите! аля-ля!.. Гнев сменятся смехом: хохочет, хохочет, что с него возьмешь, слабоумного, явная психическая неполноценность. Думаете, лучшие дипломаты в Гааге? Нет, в Москве - врачи! И Семашко, выступая в цирке, именно там, утаил правду, трюк такой, кульбит: Ленин легко взбегает по лестнице, совершенно свободно говорит, шутит, трунит по своему обыкновению над всеми, рвется к работе.
– Один ты прав, все не правы!
– снова Гюльсум, а он не знает, какие доводы привести, что молчать невмоготу? Не выдержала б, если Наримана вот так, наотмашь: антипартийный и антисоветский элемент, - это Коба о татарине Султан-Галиеве: вздумал спорить об особых правах республик, объявленных независимыми, - сняли со всех постов, тут же на заседании партколлегии арестовали, препроводив в тюрьму. Вся свора тогда набросилась. Нет, не страх, не малодушие: Нариман два года уже воюет воткрытую с Кобой.
Коба и ужесточает формулировки против Султан-Галиева, и он же, Коба, наружную мягкость выказывает:
Сталин: Тут говорили, что его нужно расстрелять, судить и прочее. А я утверждаю, что его надо освободить. Человек признался во всех своих грехах и раскаялся, для чего же держать его в тюрьме?
Голос (чей?): Что он будет делать?
Сталин: Его можно использовать на другой работе.
Голос: Он теперь не свой.
Сталин: Да, чужак, но, согрешив, раскаялся, зачем судить?
Голос: Нет, освобождать нельзя.
Сталин: Таково мое мнение, а вы решайте.
Голос (будто сам Коба, но голос - не его): С ним надо говорить языком ревтрибунала!
Увы, все слова выговорены, пустышки, исчезло ощущение, ради чего живешь, сузилась цель - не мир, не страна, даже не край родной, а сын: вырастить, сыграть свадьбу пусть продолжит род Наримановых.
Свет погас, это часто теперь. От снега, он обильно выпал вчера, свежий,- светло. Керосину мало, надо экономить. Могут неожиданно дать свет, и тогда хоть какая, но радость. Есть свечи, зажечь одну. Втроем молча глядят на язычок пламени, изгибается, потом часто-часто выбрасывается вверх, вдруг зашипит, затрещит, но черный фитилек, кончик которого красный, держит, как стержень, свет, то уплотняется, а то вытянется в струнку, самый верх белый, середина желтая, а низ черноватый, проступает цвет фитилька.